Блатной

«Париж, 1974?

Дорогой Борис!

Пишу тебе потому, во-первых, что давно уже хотел это сделать и только все не мог найти оказии… Теперь эта возможность нашлась. В Москву едут мои добрые друзья и передадут письма Юрке и тебе. Если ты с ними увидишься — они сами расскажут тебе многое обо мне… Оба они хорошо знают мою повседневную жизнь.

Жизнь эта, старик, не так-то легка и безоблачна, как это может показаться со стороны. Я, конечно, сам ее выбрал — и роптать теперь глупо. (Был я влюблен, и был я дурак, и, кроме того, — имел одну идею: написать в спокойствии серию книг о своей жизни… Первую — ты уже, кажется, получил. Она сейчас выходит (переводится) во Франции, в Америке, в Англии, в Японии, Израиле, Испании, Мексике и т. д.) В Германии она уже вышла — и прошла неплохо… Но, к сожалению, денег это пока что дает мне мало. По меньшей мере, придется ждать еще год, пока издания на всех языках начнут что-то приносить…

А этот год у меня особенно трудный! Я ждал своих ребят, думал, что соберется хоть какая-то своя профессиональная среда… Но нет. Ничего не вышло. Даже, наоборот, — чем больше приезжает сюда русских, — тем сильнее становятся интриги, сплетни, взаимная вражда…

Ты, наверное, знаешь, что я — долгое время — подрабатывал на радио Либерти. Американцы приглашали меня на службу, но я не согласился и предпочел держаться независимо. И продавал им свои романы, различные воспоминания… Причем поставил условие, что я буду делать только то, что захочу сам, и никаких заказов и спецзаданий принимать не буду. Американцы согласились — и так все и шло… До тех пор, пока сюда не хлынул поток шпаны. Раньше я мог как-то смягчать ситуацию, опираясь на свой авторитет писателя, принадлежавшего к левым кругам… Потом повалили шустряки — из этих самых якобы кругов. И все их поведение, и стиль, и идеи — все оказалось иным, противоположным — мне! Я говорил, что русская интеллигенция независима и горда и не принимает никаких спекулятивных зигзагов. И не продается. И хочет только одного — истины… Получилось все наоборот. Понаехавшая шпана оказалась такой низкопробной — готовой на все, продающейся за копейку, обливающей дерьмом все наше, русское, родное. Делающей все это в угоду любым покупателям… И мои акции сразу же рухнули. Американцы потребовали теперь, чтобы я им начал служить всерьез. Я отказался, естественно, — и наши отношения испортились. Очевидно, скоро мне придется уйти… И я окажусь на мели. Дело в том, что я здесь живу в стороне ото всех группировок. Со старой эмиграцией я разошелся. К организациям типа НТС отношусь иронически, и они это знают. Устроиться преподавать литературу в какой-нибудь университет я не могу, так как для многих там я — фигура одиозная, беглец, предатель… Ну, а с американскими профессионалами я, как уже говорил, тоже не сошелся.

Все это, в общем, грустно. И появление Володи (Максимова. — О. Г.) тоже не принесло мне радости. Он приехал какой-то весь воспаленный, остервенелый[45]. Ходит по городу в сопровождении стукачей из американской разведки. И упрекает меня, что я — обмещанился, не борюсь с коммунизмом и хвалю по радио Леонида Мартынова или Витю Бокова… Он успел уже накапать на меня американским боссам… И вообще — суетится и кривляется просто уже как-то клинически.

Что происходит, старик? Что происходит?

Ну ладно. Кончаю писать. Жму твою руку. О тебе я помню, старик, и жалею, что в этих моих бедствиях нет со мной тебя, — как тогда, в Абакане, помнишь?

Если сможешь — напиши.

Твой Георгий»[46].