Блаватская

Встреча с Альбертом Лейтоном Роусоном пришлась также очень кстати. В какой-то мере он заменил Александра Голицына: его тоже интересовали восточная мистика и тайна Атлантиды.

Молодой человек оказался на Востоке вследствие совершенно особых обстоятельств. Под видом правоверного мусульманина он хотел посетить Мекку и сумел это сделать, рискуя собственной жизнью. Вообще-то Роусон не мог существовать без трех вещей: без опасных авантюр, без того чтобы постоянно не быть ряженым и без романов с негритянками. Несмотря на то что Блаватская относилась к белым девушкам, она тем не менее привлекла начинающего, но уже опытного ловеласа компанейским, неотразимым характером. У нее были, по словам Роусона, луноподобное лицо, изящные руки и маленькая стопа с розоватыми пяточками ^[172]. Она отличалась, как он позднее вспоминал, хорошо сложённой фигурой, гибкостью и пикантной округлостью тела. В последнем случае он имел в виду ее необыкновенную, не по возрасту развитую грудь с тугими, как из гуттаперчи, сосками и вызывающе выпуклые по отношению к прямой спине ягодицы.

У Роусона были исключительные способности к изучению языков. Он буквально на ходу, играючи, овладевал чужой речью. Будь он более усердным и терпеливым человеком, его языковедческий дар принес бы ощутимые, серьезные результаты, а не оставался бы детской погремушкой, которой он тешил и удивлял доверчивых и говорливых арабов.

Многое в судьбе мужчины зависит от обстоятельств его жизни и от женщины, которая использует эти обстоятельства во вред ему или во благо. Роусон любил легкое времяпрепровождение, старался от всего получать удовольствие. Бродяга-гедонист, он прятал вечно неудовлетворенную плоть под заемным балахоном, принадлежавшим до него истощенному в вынужденной аскезе дервишу.

Под воздействием магнетической силы синих ослепляющих глаз Елены Петровны Роусон смирял свою страсть к сибаритству, но на некоторое время, чтобы с большим, чем прежде, азартом вернуться, немного попостившись добродетельным и примерным поведением, к неискоренимым порокам и беспутной жизни.

«Среди полиглотов редко встречаются умные, обстоятельные люди. Все они преимущественно вертопрахи и эгоисты», — с горечью думала Блаватская.

Роусон сохранял здравый смысл до тех пор, пока не встречал смазливое, трепещущее под его взглядом создание. Тогда его сердце кровоточило, а душа разрывалась на части, и он самозабвенно погружался в умопомрачительный блуд. Лёля пыталась отвлечь его от фривольных мыслей серьезными разговорами. То она начинала длительную дискуссию о древнееврейском языке, доказывая Роусону, что этот язык похож на пестрый костюм арлекина, сшит из разноцветных лоскутов, а проще говоря — составлен из греческих, арабских и халдейских слов. И по этой причине, самонадеянно утверждала Блаватская, такого языка вообще никогда не существовало, а был арабско-эфиопский диалект с примесью халдейских элементов. Халдейский же язык, настаивала она, происходит из санскрита. Поэтому, заключала Лёля, верить в еврейские писания и в то же время веровать в Небесного Отца Иисуса — абсурд, даже больше того — святотатство! ^[173]То она переходила от этих сомнительных рассуждений к египетской Книге мертвых, не замечая того, что все ее ученые разглагольствования проскальзывают мимо ушей молодого человека, а его взгляд концентрируется на кончике ее быстро мелькающего, как у змейки, язычка.

Солнце заливало светом Нил и придавало торжественность находящемуся перед ее глазами ландшафту. Погода была великолепной, и Нил блаженствовал в своих берегах, искрясь и переливаясь всеми цветами радуги. Она шла с Роусоном вдоль реки, и эта прогулка под просторным египетским небом наполняла ее неведомой силой, таинственное присутствие которой она начала ощущать, как только оказалась в Каире. Хорошее расположение духа сопутствовало ей постоянно. Она словно превращалась в священную рощу, и соловьи выводили свои рулады в ветвях деревьев, а она принимала под широкую сень влюбленных в жизнь путников. Форма облаков, цвет неба и воды, трепещущий зноем воздух, мягкая, ненавязчивая игра света и тени самым чудодейственным образом влияли на ее мысли, утверждали в ней покой и мудрость.