Блаженной памяти

Незадолго до своей смерти Арнольд, уже изрядно одряхлевший, вновь сошелся с матерью Жана. За время их разлуки она стала профессиональной прорицательницей. Овдовев, она вновь вернулась к этой профессии, и мне говорили, что она распространяла карточки, где внизу слева указывались часы, когда она дает консультации. Последнюю деталь мне сообщил на приеме в одном из бельгийских городов модный молодой литератор, который прыскал со смеху, излагая эту развязку. Я же, задаваясь вопросом, не приходила ли в те годы плакать у стен Маршьенна ирландская Бенши35, жалела эту наделенную даром провидения мать, которая, быть может, разделила участь всех пророчиц — знать грядущее, не будучи в силах его предотвратить.

В 1824 году мой прадед, двадцатипятилетний Жозеф-Гислен получил от Вильгельма I Голландского, которому Венский конгресс вверил Бельгию, чтобы надежнее защитить ее от постоянных притязаний французов, подтверждение своих дворянских грамот. К этой мере, ставшей необходимой в эпоху непрерывной смены государственной власти, прибегали многие бельгийцы. Шесть лет спустя, когда революция 1830 года развела Бельгию с Голландией, Жозеф-Гислен предстает перед нами полковником городской милиции и бургомистром Маршьенна, где он и умер в возрасте восьмидесяти лет, успев жениться дважды — нас здесь интересует лишь его первый брак. В начале того же бурного 1830 года он сочетался браком в замке Бовери, что в Сюарле, неподалеку от Намюра, с наследницей замка, двадцатилетней Флорой Дрион. От этого союза, который очень скоро оборвала смерть, родился мой дед Артур.

Только совсем недавно мне удалось собрать кое-какие сведения об истории Дрионов, хорошей семьи из местного патриархата, полуаристократической, полубуржуазной. «В нашем роду нет людей, подвизавшихся на военной стезе», — сказал мне нынешний представитель семьи, подвизающийся на стезе литературной. И однако в роду насчитывается четверо или пятеро лейтенантов и прапорщиков, служивших Испании. Есть также один францисканец-реколет, которого Клемент XI послал миссионером в Китай, где он, как и подобало человеку в его рясе, принял сторону францисканцев в Споре об обрядах36 и, говорят, был убит по наущению иезуитов. В 1692 году, когда Людовик XIV с пышной свитой отправился в Намюр, осада которого бесцветно воспета Буало, тогдашний представитель семейства Дрион удостоился чести предоставить королю кров на одну ночь в своем имении Жилли. Эпоха оголтелого национализма еще не настала: для этого лояльного подданного короля Карла II37 было совершенно естественным почтительно принять у себя монарха вражеской страны. Французский король, вероятно, не желавший давать аудиенцию провинциальным гостям, потребовал, чтобы при его вечерней трапезе присутствовали только члены хозяйской семьи. Спустившись в гостиную, он увидел большую толпу. «Государь, здесь только мои дети и внуки», — пояснил патриарх-хозяин. Другой патриарх, его внук Адриен, удостоился более неприятного отличия — он оказался одним из шестерых жителей Шарлеруа, каждому из которых захватившие в 1793 году город якобинцы вменили в обязанность заплатить, и притом в течение двух часов, десять тысяч ливров контрибуции — обязанность почти такая же тяжкая, как лечь под нож гильотины.

Несколько позже, согласно семейному преданию, один из членов семьи дал накануне битвы при Ватерлоо обед в честь маршала Нея; маленькая девочка, сидевшая в тот вечер в конце большого стола, уверяла, что на всю жизнь запомнила, как потные гонцы на взмыленных лошадях то и дело доставляли маршалу нетерпеливые депеши Наполеона. Нынешний Дрион с добросовестностью историка замечает, что в ту пору Наполеон не сомневался в победе, и у него не было причин посылать Нею противоречивые приказы; но я всегда склонна доверять детским воспоминаниям и потому охотно допускаю, что император, даже уверенный в завтрашнем дне, тем не менее передал Нею с нарочным, как он это часто делал, несколько повелительных указаний. Еще менее возможным представляется сегодняшнему Дриону-эрудиту, будто винные пары его предка могли слегка одурманить Нея в день битвы. Но все равно эти рассказы по-своему ценны — они дают нам почувствовать, в какой мере каждая семья в этой стране, непрестанно бывшей ареной сражений, из века в век чувствовала себя причастной к превратностям войны.