Блаженные похабы

Отец у него в Новегороде богат гораздо… А уродствовать… обещался Богу… -так морем ездил на ладье… упал в море, а ногами зацепился за петлю… и на ум взбрело обещание… и с тех мест стал странствовать. Домой приехав, житие своё девством прошел… Многие борьбы блудные бывали, да всяко сохранил Владыко [DCXLVIII].

Тут на миг проступает ещё один аспект юродства, про который Аввакум явно недоговаривает. Духовная дочь протопопа, знаменитая боярыня Федосья Морозова, в письмах своему наставнику горько жаловалась на Феодора Юродивого, который, злоупотребив гостеприимством, проявил сексуальную агрессию в адрес её самой или её сёстры Евдокии Урусовой. В ходе разразившегося скандала Федор, по словам Морозовой, так её, боярыню, поносил, «что не возможно не токмо писанию предать, но и словом изрещи невозможно» [DCXLIX]. Аввакум в ответном письме берёт сторону Федора [DCL] – видимо, протопоп «прочитывает» его поведение как закономерный акт юродства. Но вряд ли Морозова (которая и сама неплохо знала житийные каноны) решилась бы на разрыв с товарищем по вере и борьбе, вряд ли рискнула бы навлечь на себя неудовольствие обожаемого учителя, если бы не имела на то самых веских оснований. Был грех! Видимо, не столько обет толкал Федора на путь юродства, сколько тот странный образ жизни, который предписывался этой аскезой, и в котором чрезмерное умерщвление плоти извиняло отдельные случаи чрезмерного потакания ей.

Формой политической пропаганды (и, наверно, попыткой гарантировать себе традиционную неприкосновенность) стало юродство и для епископа Павла Коломенского. Старообрядец диакон Федор писал о нем: «Никон воровски обругал, сан сняв, и в ссылку сослал на Хутыню в монастырь… Павел же тот, блаженный епископ, начал уродствовати Христа ради, и Никон же уведав и посла слуг своих тамо в новгородские пределы, идеже он ходя странствовал. Они же обретоша его в пусте месте идуща и похвативше его, яко волцы кроткую Христову овцу, и убиша его до смерти, и тело его сожгоша огнём» [DCLI]. Другой юродивый, малоизвестный Иоанн Второй Соловецкий, «пришед в Архангельск, яко татя и соглядатая… его взяша и вопрошаху откуда и кто еси… и по многих истязаниях и ранах осужден на сожжение» [DCLII]. Казалось бы, сюжет напоминает жития Василия Нового и Кирилла Филеота (ср. с. 149, 198, ср. 213), однако тут всё кончается трагически: «в сруб спустиша его, той на восток моляшеся, объявшу огню страдальца, падъ на землю». Нам так и не объясняют, за что юродивый был казнён, но можно предположить, что за приверженность старой вере.

Другой старообрядец, Афанасий, сначала юродствовал, а потом принял схиму под именем Авраамий и сделался довольно известным поэтом своего времени [DCLIII]. Тем самым, «юродство могло быть одной из форм проявления интеллигентного и интеллектуального критицизма» [DCLIV]. Но, разумееется, всё это выводило данный феномен из тождества самому себе.

Как царь Алексей Михайлович [118], так и патриарх Никон испытывали личную приязнь к юродивым. Приехавший в Москву в составе Антиохийского патриаршего (то есть, в сущности, «поствизантийского») посольства Павел Алеппский так описывал приём у Никона:

В этот день патриарх посадил подле себя за стол нового Салоса, который постоянно ходит голый по улицам. К нему питают великую веру и почитают его свыше всякой меры как святого и добродетельного человека. Имя его Киприан; его называют Человек Божий. Патриарх непрестанно подавал ему пищу собственными руками и поил из серебряных кубков, из которых он сам пил, при чём получал последние капли в свой рот, ради освящения, и так до конца трапезы. Мы были удивлены[DCLV].

Потомки византийцев явно выразили своё «удивление» Никону – для них юродство было рудиментом враждебной им народной религиозности [DCLVI]. Не иронично ли, что патриарх Макарий Антиохийский, отдалённый преемник Феодора Вальсамона, через шестьсот лет после него должен был вступить в ту же самую борьбу (ср. с. 202), но уже не в Константинополе, а в далекой Москве?