Блаженные времена, хрупкий мир

И он и она были детьми венских евреев, которые в 1938 году бежали от национал-социализма и под конец всех мытарств осели в Бразилии; Зингер, который родился еще в Вене, вырос в Сан-Паулу, Юдифь появилась на свет в Порту-Алегри и в конце концов тоже переехала со своими родителями в Сан-Паулу. Теперь они оба учились в Вене, Лео Зингер — потому что в 1959 году «вынужден был», как он выразился, сопровождать своих родителей, когда они решили вернуться на родину, где «все снова наладилось». Юдифи, наоборот, пришлось, осуществляя свое желание учиться в родной, но совсем незнакомой ей Вене, пойти против воли своих родителей, которые, несмотря на странную привычку говорить дома только по-немецки, о возвращении в Австрию знать ничего не желали.

По дороге в кафе «Спорт» они успели уже перебрать всех, кого знали в Сан-Паулу в надежде найти общих знакомых. Лео спросил, знает ли она Левингера. Йозеф Левингер, лучший друг родителей Лео Зингера, который был для Лео чем-то вроде второго отца, тоже — еврей-иммигрант, дослужился в Бразилии до должности директора крупного банка и столь же самозабвенно и последовательно, как он шаг за шагом продвигался вперед в своей профессиональной карьере, собрал одну из крупнейших современных частных коллекций картин. В своем просторном доме в Сан-Паулу он завел салон, где бывали не только немцы Сан-Паулу, но и наиболее значительные художники и интеллектуальные светила Бразилии, и не только Бразилии, но и всей Латинской Америки. Юдифь сказала, что ее родители, насколько ей известно, тоже несколько раз бывали у Левингера, но никогда ее с собой не брали, возможно потому, что она была тогда слишком маленькая. А он, рассказывал Лео, как раз ребенком много времени проводил у Левингера, и не только тогда, когда дом бывал открыт для всех. Дом Левингера и его большой сад казались ему много интереснее, чем квартира его родителей, а сам Левингер — дядюшка Зе — любил его такой трепетной и терпеливой любовью, что в конечном счете давал ему чуть ли не больше, чем его собственный отец. Он показывал ему шедевры из своей коллекции и с неподдельной серьезностью интересовался его мнением, словно разговаривал со взрослым. Вдвоем сидели они в глубоких кожаных креслах в библиотеке Левингера, которая была столь обширна, что пришлось завести штатного библиотекаря. С такой же серьезностью, какую он наблюдал у склоненного над книгой Левингера, засиживался и Лео над альбомом репродукций, и, ослепленный сиянием картин в тяжелой книге, лежащей у него на коленях, испытывал смешанное чувство почтения и какой-то полновесной и прекрасной робости, пока, наконец, дядюшка Зе не брал его к себе на колени и не начинал рассказывать какую-нибудь историю, а потом задавал вопросы, которые будили его фантазию и заставляли поневоле что-то отвечать, так что под конец у Лео появлялось такое чувство, будто он наполовину сам придумал эту историю. А в огромном саду, продолжал Лео, ему приходилось бродить одному, потому что сам Левингер был не очень-то дружен с этими, как он выражался «вольными, дикими тропами», ему сад давал лишь мирный вид из окна и защиту от взоров ближайших соседей. Во время двух-трех совместных прогулок по обширным садовым угодьям Левингера, которые они совершили еще в самом начале, Лео своими бесконечными вопросами о том, как называется вот это растение или вон то дерево, непрерывно ставил Левингера в тупик, и тот, пытаясь поначалу обойтись либо довольно абсурдными, либо тавтологичными пояснениями (Это азалии, только они чуть больше, чем азалии, по крайней мере это нечто подобное! или: Вон тот куст? Это не что иное, как куст!), в конце концов умолк и больше никогда не водил Лео в сад. Но Лео сопровождали в саду истории Левингера, и если у него в доме он внимал им, притаившись и неподвижно застыв, то потом, на воле, он словно воплощал их в жизнь. Он рассказывал, как вышагивал по саду, воображая себя bandeirante — завоевателем, который вторгается в глубь страны, покоряет ее и основывает Сан-Паулу. Затем сад тут же превращался в Европу, а он — в Наполеона, и пальцы его все еще хранили воспоминание о книге, которую он только что держал в руках, и ему казалось, что книга эта — code civil, гражданский кодекс, который он даровал народам Европы. А потом — все эти люди, толпы людей, когда дом бывал открыт для всех и каждого; кто-то наносил визит и отдельно, и все это были значительные личности, которые, приезжая в Сан-Паулу, считали своим непременным долгом посетить Левингера, такие, как Отто Мария Карпо, всегда привозивший Лео шоколад, или Жоржи Амаду, Карлос Друммонд, Гимараенс Роза,[2] Кальванти, Кандидо Портинари,[3] Вилла-Лобос,[4] однажды появился даже Хорхе Луис Борхес. Он, кстати, еще в большей мере, чем дядюшка Зе, показался Лео человеком, который сразу так и родился стариком.