Блаженные времена, хрупкий мир

Глядя на Юдифь, Лео жадно ловил малейшие признаки заинтересованности, когда она склонялась к нему, улыбалась, подпирала рукой подбородок, а потом, смеясь, вновь откидывала голову, удивлялся тому, как много она курила, еще никогда Лео не встречал человека, который бы так много курил. Вино было отвратительное, но оно сделало свое дело, оно распалило его, развязало язык, но Лео чувствовал, что, если он немедленно чего-нибудь не съест, то ему станет плохо. Юдифь тоже была голодна, но не хотела ни дешевой колбасы, ни тех своеобразных «аппетитных» бутербродов, которые здесь подавали, и поэтому оба решили поискать другое кафе. Они отправились на старом «Фольксвагене» Лео в седьмой район, в пиццерию, которую Лео хорошо знал, потому что жил совсем рядом с ней, на Шоттенфельдгассе. Юдифь сразу опустила боковое стекло, хотя было еще довольно прохладно, и сказала: В такой машине сразу чувствуешь себя — ну совсем как дома, в Бразилии!

Ты очень тоскуешь по дому?

Иногда больше, иногда меньше. — Я говорю это не ради шутки: мы с тобой словно двое namorados — влюбленные, правильно? Ну, ты меня понимаешь: namorados в Сан-Паулу — в Bexiga за пиццей!

Лео Зингер с каким-то почти возвышенным чувством смотрел сквозь ветровое стекло, и, несмотря на открытое окно, горячее тепло счастья разливалось по его телу от ее предложения, заключить, насколько он понял, союз двух людей, обладающих чем-то общим, союз, который, собственно говоря, был давно уже предопределен и основывался на общности, для установления которой достаточно было двух-трех слов, значимых здесь, в этом месте только для них двоих.

Tudo bem, сказал он, все отлично, вперед в Bexiga!

Пиццерия «да Роберто» была маленьким ресторанчиком, всего несколько столиков, покрытых теми красными универсальными скатертями грубой работы, которые можно встретить в Вене как в итальянских, югославских или китайских ресторанах, так и в ресторанах со штирийской или венской кухней. На каждом столике горела свеча, вставленная в оплетенную бутылку из-под кьянти. Когда Лео переставал говорить, он едва удерживал себя от того, чтобы не играть с воском, стекающим по бутылке, не мять его в руках, поначалу с трудом понимая, что говорила Юдифь.

После путча, говорила Юдифь, ей ничего не оставалось, кроме как покинуть Бразилию. Родители этого не понимали. Ее счастье, — счастье в кавычках, — сказала она, что тогда закрылись университеты. Учебный процесс просто-напросто прекратился. Отчасти потому, что левых профессоров арестовали, а остальные скрывались или покинули страну; вояки перерыли все университетские библиотеки в поисках марксистской литературы, а потом начались забастовки студентов и преподавателей. Ее родители, сказала Юдифь, всегда мечтали, чтобы она училась в университете. Ни о чем другом они и слышать не хотели. Поэтому она и сказала «счастье» — ведь теперь она могла им сказать: если вы действительно хотите, чтобы я училась в университете, оплатите мне обучение в Вене! А тогда было страшно, сказала Юдифь, странно и страшно, ты ведь наверное об этом не знаешь, ты же уже почти шесть лет, как уехал из Бразилии, но тогда, после путча, люди просто-напросто исчезали, исчезали, и все, одна моя хорошая подруга вдруг взяла да и исчезла, никто до сих пор не знает, где она.

Одну пиццу кардинале, одну пиццу кватро стаджионе, поллитра кьянти, сказал Зингер, внутренний жар давал о себе знать, а тут посреди пиццерии была большая печка, на которой готовили пиццу.

Поговаривали, что она якобы состояла в троцкистской организации, сказала Юдифь, возможно, так оно и было. Родители, которым пришлось давать показания в полиции, были вскоре отпущены, вечно эти идиотские вопросы delegado — комиссара полиции; они ведь знали и понимали: случай этот политический, и поделать они ничего не могли, но прояснить вопрос так и не удалось, девушка просто исчезла.

Родители Юдифи в конце концов согласились, ну хорошо, мы оплатим тебе обучение за границей, но почему бы тебе не поехать в Париж? Потому что я не знаю французского, я знаю немецкий, мы ведь говорили дома только по-немецки, но в Германию я не хочу (это ведь до сих пор еще оккупированная страна, американская колония), — но все это она говорила про себя, не произнося вслух (А разве вы не рассказывали мне так часто о Вене? Теперь я хочу с ней познакомиться, вместо вас, потому что вы ведь уже никогда туда не поедете, а у меня в голове бродят древние соки, которые я получила в наследство от вас), и этого она тоже вслух не произносила, но родители, наконец, догадались, нет, только не в Германию, хорошо, пусть будет Вена.