Блаженные

— Эта перемена — первая из многих, мною задуманных, — начала она. — Сегодняшний день посвятим посту и молитвам о благополучии нашей завтрашней миссии. — Мать Изабелла выдержала паузу, вероятно, чтобы оценить нашу реакцию. — Мы должны выполнить великую миссию — захоронить останки моей предшественницы там, где ей надлежит упокоиться, — в монастырском склепе.

— Но ведь мы… — невольно вырвалось у меня.

— В чем дело, сестра Августа? — осведомилась юная настоятельница, смерив меня презрительным взглядом.

— Простите, ma mère, зря я заговорила. Мать Мария была… скромной и не жаловала… пышных обрядов. Мы похоронили ее так, как, думается, хотелось ей самой. Не милосерднее ли оставить ее прах в покое?

Мать Изабелла аж кулачки сжала.

— Так милосерднее бросить усопшую неизвестно где? Вы же в огороде ее закопали! Как вы могли? Что на вас нашло?

Спорить без толку.

— Тогда мы думали, что поступаем правильно, — просто ответила я. — А теперь ясно, что ошибались.

Еще один презрительный взгляд, и мать Изабелла отвернулась.

— Все забываю, сколь живучи в глуши обычаи и предрассудки. Глупость — это еще не грех.

Золотые слова, но подозрительный тон настоятельницы подсказывал: меня не простили. Чувство защищенности стремительно таяло. Уже дважды я прогневала юную настоятельницу. У меня забрали дочь. А теперь Лемерль умело прижал меня к ногтю. Он-то понимает: еще один промах — можно толкнуть меня на богохульство или невзначай вспомнить то, что я считаю древней историей, — и мною заинтересуется новая инквизиция. Мешкать он не станет, значит, нужно бежать, причем скорее. Только Флер я не брошу.

Вот я и ждала. Мы удалились в каминную. Потом были прима, терция, бесконечные молитвы и гимны, а на фоне всего этого — насмешливое благословение в глазах Лемерля. Потом капитул — весь следующий час с армейской четкостью назначались задания, дни поста, часы молебнов, правила приличия, внешнего вида, поведения. Великое обновление шло семимильными шагами.

Объявили нам и о грядущем ремонте часовни. Крышей займутся миряне, а внутреннее убранство на нас. От подсобных работ миряне отстранялись. Монахине не подобает полагаться на слуг, предаваясь праздности. Восстановление монастыря — главная наша задача, пока оно не завершится, каждая сестра получает дополнительные обязанности.

Я с ужасом поняла, что свободное время урезается до получаса перед комплеторием, причем проводить его следует в раздумьях да молитвах. Прогулки в город и к гавани прекращались, равно как и уроки латыни, которые я давала послушницам. Мать Изабелла считала, что послушницам латынь ни к чему. Главное — знать Священное Писание, а все прочее — опасные излишества. Обязанности отныне распределялись по графику, привычный распорядок рушился до основания. Я отметила, что Антуана уже не ведает кухней и погребами, а мои грядки целебных трав попадают неизвестно в чьи руки. Отметила, но приняла безропотно, уверенная, что мои дни в монастыре Святой Марии Морской сочтены.

Началось покаяние. При матери Марии исповедь пролетала за считаные минуты, а сегодня растянулась на час с лишним. Каялись мы публично, тон задала Альфонсина.

— Посещали меня нечестивые мысли о новой настоятельнице, — бормотала она, искоса поглядывая на Лемерля. — В часовне я сказала нечто неуместное, а тут как раз вошла сестра Августа…

Очень в духе Альфонсины! Мои опоздания покоя ей не дают.

В глазах Лемерля загорелся огонек.

— Что за мысли посещали тебя, дитя мое?

Альфонсина заерзала под его пристальным взглядом.

— О том, что сестра Августа говорит дело. Что мать Изабелла слишком юна. Почти дитя, как она справится?

— Вижу я, сестре Августе свойственно вольнодумие, — отметил Лемерль.

Я упорно смотрела в пол.

— Мне вообще не следовало ее слушать! — гнула свое Альфонсина.

Лемерль не ответил, но я чувствовала: он улыбается.

За Альфонсиной потянулись остальные: неуверенность живо сменилась потоком откровений. Да, мы исповедовались в грехах, мы стыдились, но ведь многим впервые в жизни уделялось особое внимание. Каяться публично болезненно приятно, почти как расчесывать крапивницу, а еще заразительно.

— Я заснула на вигилии, — призналась сестра Пьета, блеклая моль, которая почти ни с кем не заговаривает. — А когда прикусила язык, вырвалось скверное слово.

— Я разглядывала себя, когда мылась, — каялась сестра Клемента. — Разглядывала и лелеяла греховную мысль.

— Я унесла п-пирог из зимнего погреба, — заикалась покрасневшая Антуана. — П-пирог со свининой и луком, у него к-корочка размокла. Я с-съела его тайком у с-сторожки, а п-потом ж-живот разболелся.