Блаженство по Августину

В тот день за обедом в тевестийской Ферродике ни радушный хозяин, ни его гость, временно ставший пациентом, ни полусловом не заговаривали о делах вовсе не по причине врачебных предписаний. Не страдали они и глупыми языческими суевериями в дурацкой боязни чего-либо сглазить или как-нибудь накаркать. Всему свое время, коль скоро прежде стоит дождаться вразумительных результатов пристрастного допроса нечестивцев-язычников. Его не без вынужденной предвзятости предприняли Полигистор и центурионы в пыточном подземном застенке.

Надо полагать, — позднее сделал умозрительный вывод преподобнейший епископ Аврелий Августин, — в распоряжении тамошних слуг правосудия имеются в достатке нужные орудия труда и правды, не менее изощренные, чем медицинские инструменты и лекарственные средства благороднейшего эквита и натурфилософа Флакка Секстиллиана Магона.

— Медицина, история и натурфилософия тождественны, аналогичны в стремлении к истине, преподобнейший прелатус Аврелий, — все же после обеда обмолвился, не удержался Флакк, когда им принесли из библиотеки список известнейшего трактата знаменитого целителя Галена «О взглядах Гиппократа и Платона». — Поэтому мой добрейший Апеллес вызвался вначале помочь тебе, а потом и Полигистору, твоему Горсу и квестору Бебию в их благонамеренных попытках достоверно выяснить степень вины нечестивых убийц.

О болезненности и уязвимости бренной плоти человеческой нашему Апеллесу известно немало… Думаю, подозреваемым в преступных деяниях наверняка не поздоровится в его знающих руках.

Ко всему прочему он был очень дружески и творчески расположен к невинно убиенной маленькой златокудрой Лоллии, младшей дочери моего ценнейшего стекольных дел фабера из Иллирика. Говорил мой Апеллес, в живописном представлении именно такой должна быть Богоматерь в отрочестве, писал ее изображение, называя непорочной пресвятой девой.

Очень трогательно, если перед женщинами он благоговеет, до седых волос сохранил мужскую невинность. Это Апеллес, кстати, упросил меня оставить в покое моих пунийских матрон и девиц, предающихся непристойным языческим обрядам в первое полнолуние марта у того самого водоема.

Мальчишкой в любознательную пору отроческого созревания я подглядывал за их женским обрядовым рукоблудием, когда они пальцами нежно ублажают друг дружке груди и влагалища, омываясь после бешеных, скажем, истерических языческих танцев и кружений. Как-то раз наставник Полигистор застал за тем же рукоблудным занятием в ту минуту вожделенно подсматривающего, надлежаще надрал ему уши и отвел к отцовской любвеобильной и пышнотелой рабыне, наказав ей преподать мне уроки совместной техники и физиологии эстетического эроса мужчины и женщины.

В чем у нас дидактика и пайдейя он ей объяснил попросту, по-латыни. Всяких ученых греческих слов она не знала, но кое-чему из усвоенного в лупанарах Картага, научила и меня, грешного…

Ох, Аврелий, прошу простить глупца. Опять я тебе неуместно исповедуюсь…

Однако истина мне дороже, все ж таки ты не прав, без достаточных на то оснований рассуждая о четырех категориях темпераментума у Гиппократа. Ибо надлежащее соотношение индивидуальных черт характера людей строго привязано в генесисе к их географическому местопроживанию. Сейчас я тебе это неопровержимо докажу доподлинными цитатами Гиппократа, которые для нас записал и прокомментировал величайший Гален…

Натурфилософской беседой доминус Флакк развлекал прелатуса Аврелия до самого позднего вечера. Не преминул и покритиковать его труды, какие не так давно предоставил к прочтению патрона библиотекарь и либрарий Полигистор.

— …Ты, Аврелий, вынужден пользоваться при сочинении богословских трактатов расхожими представлениями и заблуждениями. Мне это понятно, иначе невежественная чернь и благородных кровей скудоумцы тебя бы отвергли.

Мне же нет нужды учитывать глупейшие и превратнейшие мнения скопища невежд. Потому я и заявляю: ты физически заблуждаешься, высчитывая по Святому Писанию всего-навсего шесть тысяч солнечных лет, якобы прошедших со времен Cотворения. Тут ты категорически не прав. Мир намного древнее.

В горах нам это виднее. Камни и горы разрушаются и меняются медлительно, веками и тысячелетиями, долгими эонами и эратемами. Однако изменились они с незапамятной древности поразительным образом.

Так, на горных вершинах мне случалось видеть огромные слои окаменевших в единую массу морских устричных раковин. Причем образовались они там отнюдь не в кратчайшее время всемирного потопа. Живут эти устрицы только в соленой воде, растут очень медленно. Следовательно, там, где сейчас горы, когда-то находилось море. Думаю, все возвышенности постепенно, исподволь опускаются, а равнины вздымаются к небу.

Тут несомненно прав Апулей из Мадавры в известном философском рассуждении «О мире». Со временем суша и море постоянно меняются местами…