Бледна как смерть

Наташа прервала чтение. Она представила себе Бетани, маленькую девочку, которой бабушка показывает дневник, добавив при этом, что с ним надо обращаться очень аккуратно, и которая потом сидит спокойно и ровно, как делают дети, когда боятся разлить молоко или что-нибудь сломать, держа дневник на коленях, не осмеливаясь перевернуть страницу. Почерк, который для детских глаз так же непонятен, как иероглифы.

Пыталась ли она прочитать сама, или бабушка помогала ей, рассказывая о прошлом, может, какие-то истории о Маршаллах и прерафаэлитах? Несомненно то, что подвиги Дженет стали еще более значимыми, когда сама Бетани начала встречаться с мальчиками. Она сравнивала свою жизнь с жизнью Дженет, искала сходство, воспринимала Дженет как друга.

Почему же Бетани оставила дневник?

Почему так дорожила им? Если владелица дневника не была связана с Бетани и ее семьей по прямой линии родства, то должна же быть какая-нибудь другая причина, по которой ее предки передавали эти записи из поколения в поколение?! Он, без сомнения, был для них важен.

Через пятьдесят страниц она обнаружила то, что искала. Замечание, от которого у нее перехватило дыхание.

«Ходила в Академию посмотреть картины Россетти. Перед изображением леди в зеленом платье, перед «Голубой беседкой», стояло вульгарное, примитивное создание – Фанни, которая жила с Россетти и из-за которой его бедная жена покончила с собой. Папа был врачом Россетти. Буквально позапрошлой ночью мистер Мэддокс Браун поднял папу в два часа, потому что у Россетти случился припадок. Он вел ужасную жизнь с тех пор, как его жена умерла, приняв яд. Они были женаты всего два года, потом она обнаружила, что ей больше нет места в сердце супруга. Без сомнения, его горе – не более чем угрызения совести, и два года привидение Лиззи является к нему каждую ночь».

Адам говорил, что Бетани была увлечена именно Лиззи Сиддал, о которой бабушка наверняка ей рассказывала. Лиззи. Примеру которой, по словам Адама, пыталась следовать Бетани. А Лиззи, как утверждают, покончила жизнь самоубийством.

«Из-за которой его бедная жена покончила с собой». По каким-то причинам Дженет, в отличие от современников, не придерживалась распространенного мнения о том, что Лиззи умерла в результате несчастного случая. «Без сомнения, его горе – не более чем угрызения совести».

В некотором роде самоубийство – отличный способ возмездия.

В голове у Наташи всплыла картинка: Бетани в длинном старинном платье, идущая к воде, очень похожая на Лиззи Сиддал, которая в свое время позировала для «Офелии». Две последних лишили себя жизни.

Если Бетани обнаружат мертвой или покончившей жизнь самоубийством, в момент открытия выставки, гвоздем которой станет фотография, изображающая ее бездыханной, ее смерть произведет фурор.

Она встала, подошла к книжному шкафу, достала «Сны прерафаэлитов». Взгляд упал на тонкую книжку в белом переплете, о которой она совсем забыла. Альбом набросков, выставочный каталог из галереи Раскина в Шеффилде, под названием «Портреты Лиззи Сиддал в исполнении Г. Россетти».

Она взяла обе книги, вернулась к столу, открыла предметный указатель в большой книге и нашла два упоминания о Лиззи в главе под названием «Цветок смерти».

«Элизабет Сиддал была олицетворением той красоты, которую прерафаэлиты обессмертили в ряде наиболее выдающихся произведений. Она сохраняет репутацию загадочной, трагической фигуры. Безмолвная, малокровная и болезненная, с копной медно-рыжих волос и печатью меланхолии на лице, она умерла через два года после того, как вышла замуж за Россетти, от передозировки настойки опия, которую она принимала, чтобы облегчить свой недуг».

На титульных страницах были репродукции «Офелии» и «Беаты Беатрикс».

Наташа переводила взгляд с одной картины на другую и видела между ними признаки явного сходства.

В «Беате Беатрикс», посмертной дани Лиззи, дикая птица роняет в ее открытые ладони опиумный мак – символ лекарства, которое убило молодую женщину. Однако цветок смерти не только символизирует память о ней. В ее наиболее известном изображении в виде тонущей Офелии, нарисованном несколькими годами раньше, он выпадает из ее пальцев как предзнаменование.

Под иллюстрацией было написано:

«В выражении ее лица – различные оттенки печали, как будто печать ранней смерти лежит на всей ее жизни», – писал Шарп, в то время как Рикеттс называл Лиззи «хрупким видением, призраком в доме живых». Эвелин Воу считала, что «... ее блеклая красота несла в себе оттенок подспудного разрушения. Она привнесла в произведения Россетти леденящее дыхание разложения и смерти».

Этот образ заставлял поверить в легенду об эксгумации Лиззи, о том, как мало изменений претерпело лицо умершей. Не удивительно, ведь даже при жизни ее красоту сравнивали с красотой покойницы.