Бледный

Чудо, когда погибают от рухнувшего с окна горшка, — и чудо, когда рождается Моцарт. Здесь, в розах, случается, что угодно. Человеку же надо, чтоб и горшки не падали с окон, и Моцарты не рождались. Людской путь, помнил Девяткин из Аристотеля, — средний путь. Ни бог, ни дьявол. Среднее и есть среднее, ни то ни сё. Тогда как у антиномий — природа общая. В ничтожной тле больше истины потому, что среда её смертельна для человека. Тля — обратная сторона Бога. Реверс не существует без аверса, как плюс без минуса. Это тля. Человек же — лишь некий провод, по которому течет ток. Он, человек, — не живое, в принципе, существо, а полуживое. Он — средство. Живёт не прямо, но опосредованно, условно. Не выдерживает ни высших качеств, ни низших.

Так Девяткин и сидел. Ему нравилось лелеять хаос в мире норм и правил. Как знать, когда-нибудь космос состарится и умрёт — и начнется хаос. В этом году, он слышал, одному физику чуть не дали Нобелевскую за открытие: если сначала Вселенная расширялась, то сейчас все пошло назад. Мир развернулся в вещи и расстояния — теперь наступила пора всё сворачивать. И Девяткин хотел поймать поворот вселенского маятника вспять. Что-то должно идти необычно, против правил. Как это будет: солнце потухнет, ложка пойдёт мимо рта, кошки народят вдруг птиц или в Москве одновременно будет власть Сталина с Путиным, — он не знал. Но знал наверняка: если процессы пойдут вспять, то нормы исчезнут; хаос, сдержанный бордюрами человеческих правил, попрёт вовне.

Он такой же банковский клерк, как и хранитель хаоса, думал Девяткин. Он знает тайну. Поэтому решил и клоуна отцепить, как нашествие человека на первозданность. Нужно было лишь откромсать ветку. Он потянулся… но сзади что-то обрушилось. Он дернулся, уколов о шипы руку.

Лена. У неё в обычае — налетев, виснуть.

— Испугался?

— Да нет, — сказал он, локтем отводя её от ножниц. — Ты не поранилась?

— Пустяки! — она почесала бок.

— А я разодрался. — Он осмотрел себя. Выше запястья кровоточили царапины. Кусты роз были в крови, брызги попали и на клоуна.

— Прости, — сказала она. — Ты любишь меня?

— Люблю, — сказал он, чувствуя её волосы. — Не накидывайся, как девочка… Надо умыться, кровь…

— Кровь смывается, — обняла она его.

— Твой отецсказал, всё достаётся кровью. Он-то отмылся? Пойдём.

— Нет, стой! Мы как Адам и Ева. Туман рассеется, откроется рай… Поцелуй меня!

Он коснулся её губами.

— Я опоздаю… В тебе гормоны выработались к любви. В регулы ты любви не хочешь… — пытался он разъяснить. — Всё только химия. Странно… какие-то щёлочи управляют твоими чувствами. Мы рабы всего: химии, физики, географии, этики… Рабы законов.

— Милый, помнишь, что наш юбилей скоро? Нужно готовиться. Я уже заказала, и на неделе нам все привезут. Будут палатки и павильоны, музыка… Десять лет… это какая свадьба? Медная? Хоть какая-нибудь! Выдумаем сами… Розовая пусть!

— Пусть, — согласился он. — Я просто хотел эту дрянь убрать, — кивнул он на клоуна. — Вид портит…

Она обернулась и посмотрела.

— Не понимаешь?

Он пожал плечами.

— Клоун здесь, — ликовала она, — чтобы поздравить! Он очень милый! Он так мне нравится! Я его ночью видела за окном. Он всматривался, проверял, те ли мы самые, к кому нужно. Я думала, что сон. А он… Пускай! У нас что скоро? Помнишь? Больше чудес! Сытина позови, других своих, кого хочешь, а я своих. Оттянемся! Так скучно жить, Петь! Ужасно порой скучаю! Знаешь, может быть, — посмотрела она в пространство, — плюнем на эту Рублёвку — да и в Москву? Всё рядом! Вышел — и вот Тверская! Но юбилей отпразднуем здесь! Здесь! Такое — раз в жизни. Потом будет двадцать лет, тридцать, сорок… а десяти лет уже никогда… Десять — это ведь лучшее. Молодость, и срок круглый… Через десяток мне сорок четыре… — она зажмурилась. — Старая станет Лена, старая! Мы тогда отмечать не будем. Какой праздник — старым? Папа приедет, надо собраться… Ты с ним не очень. Он ведь нас любит… Да, занудный. Но он нас любит. Сколько он на нас тратит!

— Не на меня, признайся. Меня он ненавидит.

— Пусть. Но я люблю тебя. Веришь? И, милый, не преувеличивай. Отцы ревнуют, вечно хотят нам сказку.. В отпуск куда? Гавайи?

— Опять за его счёт? — Девяткин тронулся к дому, морщась от грохота техники. — Больше не могу. Он на меня смотрит, как на обузу. Раньше я соглашался, даже терпел. Сейчас трудно, я ведь уже большой, средний возраст… Нам на мои деньги — только в Грецию… Лена, давай жить по средствам. Я не глава банка. Я не могу швырять деньги, как твой… — он смолк, завидев в тумане тень.

— Так сделайся президентом банка! — подошёл тесть. — А то жену укорять, что отец щедр к ней…

— Фёдор Иванович, — начал Девяткин, тронув исколотое запястье, — здесь я хозяин. Я здесь — отец. У меня здесь дочь… у меня своё видение вещей. — Он проклинал грохот стройки и малошумные западные авто. Он пойман врасплох, хотя всегда избегал поднимать денежные вопросы при тесте.