Бледный огонь

Утром 16 июля (пока Шейд работал над строками 698–746 своей поэмы) скучающий Градус, страшась еще одного дня вынужденного бездействия в сардонически искрящейся, возбудительно шумной Ницце, решил, что, пока его не выгонит голод, он не двинется из кожаного кресла в подобии вестибюля, среди бурых запахов своего загаженного отеля. Он не спеша перебрал кипу старых журналов на ближнем столе. Так он и сидел, небольшой монумент бессловесности, вздыхая, надувая щеки, лизал большой палец перед тем, как перевернуть страницу, глазел на картинки и двигал губами, слезая вниз по столбцам печати. Вернув все обратно аккуратной пачкой, он опять погрузился в свое кресло, сводя и разводя сложенные крышей ладони в разнообразных структурных положениях скуки, – когда человек, занимавший соседнее кресло, поднялся и вышел в ослепительный наружный блеск, оставив свою газету. Градус перетянул ее к себе на колени, развернул и застыл над странной заметкой из местной хроники, привлекшей его взгляд: в виллу «Диза» проникли взломщики и разграбили содержимое письменного стола, забрав из шкатулки с драгоценностями много ценных старых медалей.

Тут было над чем призадуматься. Не имел ли этот смутно неприятный инцидент отношения к его поискам? Не надо ли ему что-нибудь предпринять в связи с этим? Телеграфировать в штаб? Трудно выразить в сжатой форме простой факт так, чтобы он не смахивал на криптограмму. Послать авиапочтой вырезку из газеты? Он был у себя в комнате, работая лезвием безопасной бритвы над газетой, когда раздалось бодрое «тук-тук» по двери. Градус впустил неожиданного гостя, важную Тень, который в его представлении находился onhava-onhava («далеко-далеко»), в дикой, туманной, почти легендарной Зембле! Что за ошеломляющие трюки творит наш волшебный механизированный век со старой матерью-бесконечностью и старым отцом-временем!

Это был веселый, может быть, чересчур веселый малый в зеленой вельветовой куртке. Никто не любил его, но он, несомненно, обладал острым умом. Его фамилия Изумрудов звучала по-русски, но на самом деле значила «из умрудов» (эскимосское племя), которых иногда видишь гребущими в своих умяках[181] (обтянутых шкурами челнах) на изумрудных водах близ наших северных берегов. Ухмыляясь, он сказал, что приятелю Градусу следует собрать путевые документы, включая медицинское свидетельство, и сесть на первый же реактивный самолет назначением в Нью-Йорк. Поклонившись, он поздравил его с тем, что указал с такой феноменальной догадливостью правильное место и правильный способ. Да, после тщательной перлюстрации добычи, которую Андрон и Ниагарушка достали из письменного, розового дерева, стола королевы (большей частью счета и бережно хранимые снимки и эти дурацкие медали), нашлось письмо от короля с его адресом, который был, кто бы мог подумать… Нашему герою, который перебил было вестника успеха, чтобы сказать, что он никогда – посоветовали не выказывать излишней скромности. Предъявлен был теперь клочок бумаги, на котором Изумрудов, трясясь от хохота (смерть – развеселое дело), написал для Градуса псевдоним клиента, название университета, где он преподавал, и город, в котором университет был расположен. Нет, эта бумажка не для хранения. Он мог ее хранить, только пока заучит. Этот сорт бумаги (употребляемой фабрикантами макарон) не только отлично переваривается, но и очень вкусен. Веселое зеленое видение удалилось – несомненно, чтобы вернуться к распутству. Какую ненависть вызывают подобные субъекты!

строка 748: статья в журнале о некой г-же З

Всякий, имеющий доступ к хорошей библиотеке, без сомнения, мог бы с легкостью добраться до истоков этой истории и выяснить имя этой дамы, но такая нудная возня недостойна настоящей эрудиции.

строка 768: адрес

Тут читателя позабавит мое упоминание о Джоне Шейде в письме (копию которого я, к счастью, сохранил), написанном мною 2 апреля 1959 года, к лицу, обитающему в Южной Франции:

«Дорогая моя, твои просьбы абсурдны. Я не даю тебе и не дам – ни тебе, ни кому-либо другому – мой домашний адрес не потому, что боюсь, чтобы ты меня не навестила, как тебе угодно заключить: вся моя почта идет на мой служебный адрес. Дома в предместьях здесь снабжены открытыми почтовыми ящиками на улице, и всякий может насовать в них рекламы или стащить адресованные мне письма (не из простого любопытства, заметь, а из других, более злостных побуждений). Посылаю это письмо авиапочтой и настоятельно повторяю адрес, который тебе дала Сильвия: д-р Ч. Кинбот, КИНБОТ (а не «Карл. Кс. Кингбот», как ты или Сильвия написала: пожалуйста, будь осторожнее – и умнее), Вордсмитский университет, Нью-Уай, Аппалачия, США.

Я не сержусь на тебя, но у меня всевозможные заботы, и нервы мои натянуты. Я верил – глубоко и искренне верил – в привязанность человека, жившего здесь, под моей кровлей, но был оскорблен и обманут, чего никогда не случалось во дни моих предков, которые могли обречь обидчика на пытку, хотя я, конечно, никого не хотел бы подвергать пыткам.