Бледный огонь

Деятельность Градуса в Париже была распланирована «Тенями» довольно точно. Они совершенно правильно предполагали, что не только Одон, но и наш бывший консул в Париже, покойный Освин Бретвит будет знать, где найти короля. Они решили, что Градус пощупает Бретвита. У консула была квартира в Медоне, в которой он жил один, редко выходя куда-нибудь, кроме Национальной Библиотеки (где он читал теософские труды и решал шахматные задачи в старых газетах), и никого не принимая. Точный план «Теней» родился из счастливого стечения обстоятельств. Догадываясь, что Градусу не хватает умственного багажа и мимического дара для перевоплощения в ревностного роялиста, они предложили, чтобы он лучше изобразил совершенно аполитичного комиссионера, нейтрального человечка, заинтересованного только в получении хорошей цены за различные бумаги, которые он, по просьбе частных лиц, вывез из Зембли для доставки законным владельцам. На помощь пришел случай в минуту антикарлистского настроения. Кто-то из второстепенных «Теней», которого мы назовем бароном А., имел тестя, барона Б., безвредного чудаковатого старика, давно вышедшего в отставку из государственной службы и совершенно неспособного понять некоторые ренессансовые стороны нового режима. Он был — или думал, что был (ретроспективное отдаление увеличивает), — близким другом покойного министра иностранных дел, отца Освина Бретвита, и потому с удовольствием ждал дня, когда сможет передать «молодому» Освину (который, как он понимал, не был в полном смысле слова persona grata для нового режима) пакет драгоценных фамильных бумаг, на которые этот затхлый барон случайно наткнулся среди папок в конторе министерства. Внезапно его уведомили, что день настал: документы будут немедленно отправлены в Париж. Ему также разрешили предпослать им краткую записку, которая гласила:

Вот некоторые драгоценные документы, принадлежавшие вашей семье. Я не мог бы придумать ничего лучше, чем отдать их в руки сына великого человека, бывшего моим товарищем по Гейдельбергскому университету и моим учителем по дипломатической службе. Verba volant, scripta marient.

Упомянутые scripta представляли собою 213 длинных писем, которыми лет семьдесят назад обменялись Зуле Бретвит, двоюродный дядя Освина, мэр Одеваллы, и его двоюродный брат Ферц Бретвит, мэр Ароса. Эта корреспонденция, унылый обмен бюрократическими общими местами и напыщенными остротами, не имела даже того узколокального интереса, который письма такого рода имеют для провинциального историка, — но, разумеется, невозможно судить о том, что может привлечь или оттолкнуть сентиментального любителя собственной генеалогии, — а Освин Бретвит именно таким всегда слыл среди своих бывших подчиненных. Я хотел бы немного отвлечься и прервать этот сухой комментарий, чтобы кратко отдать дань Освину Бретвиту.

Физически это был болезненного вида лысый человек, напоминавший бледную железу. Лицо его было странным образом лишено всяких черт. Глаза были цвета кофе с молоком. Вспоминаешь его всегда с траурной повязкой на руке. Но эта пресная наружность давала неверное представление о человеке. Через блестящий рифленый океан я приветствую мужественного Бретвита! Пусть на мгновение покажутся его рука и моя в крепком трансатлантическом пожатии над золотой гралицей эмблематического солнца. Пусть никакая страховая фирма или авиационная компания не использует этой виньетки в качестве рекламного герба на глянцевитой странице журнала под изображением отставного дельца, ошеломленного и польщенного на цветной фотографии видом закуски, которую предлагает ему стюардесса вместе со всем прочим, что она может дать; лучше пусть это возвышенное рукопожатие будет принято нашим циничным веком неистового гетеросексуализма как последний, но долговечный символ мужества и самоотвержения. Как горячо мечталось, что подобный же символ, но в словесной форме, осенит поэму другого умершего друга, — но этому не суждено было случиться… Тщетно было бы искать в «Бледном огне» (воистину бледном!) тепла моей руки, сжимающей твою руку, бедный Шейд!