Бледный огонь

«Да, губитель короля», — сказал я (я жаждал объяснить, что король, потопивший свою личность в зеркале изгнания, в каком-то смысле является именно этим).

Шейд (обращаясь к немецкому гостю): «Профессор Кинбот — автор замечательной книги о фамилиях. Кажется (мне), существует английский перевод?»

«Оксфорд, тысяча девятьсот пятьдесят шестой год», — ответил я.

«Вы, однако, знаете по-русски? — спросил Пардон. — Мне кажется, я слышал на днях, как вы беседовали с этим — как бишь его? — о Господи» (старательно складывая губы).

Шейд: «Сударь, нам всем бывает трудно подступиться к этому имени» (смеется).

Профессор Хёрли: «Вспомните французское слово „шина“, рипоо».

Шейд: «Дорогой мой, я боюсь, вы только надкололи это затруднение» (громко хохочет).

«Шина лопнула, — ввернул я. — Да, — я продолжал, повернувшись к Пардону, — я, конечно, говорю по-русски. Видите ли, это был, по крайней мере у земблянской знати и при дворе, модный язык par excellence, куда более, чем французский. Теперь, разумеется, все это переменилось. Теперь насильно обучают низшие классы говорить по-русски».

«А мы разве не пытаемся тоже преподавать русский язык в школах?» — спросил «розовый».

Тем временем в другом конце комнаты молодой Эмеральд совещался с книжными полками. Теперь он вернулся с томом иллюстрированной энциклопедии А–З.

«Вот, — сказал он, — вот он, этот король. Но посмотрите, он молод и хорош». («О, это не годится!» — завопил немецкий гость.) «Молод, хорош и одет в разукрашенный мундир, — продолжал Эмеральд. — Просто расфуфыренная куколка».

«А вы, — проговорил я спокойно, — щенок с грязным воображением, в грошовом зеленом пиджаке».

«Да что я такое сказал?» — спросил у присутствующих молодой инструктор, разводя ладонями, словно ученик Христа в «Тайной вечере» Леонардо.

«Что вы, что вы, — сказал Шейд, — я уверен, Чарльз, что наш молодой друг не имел намерения оскорбить вашего государя и тезку».

«Он не мог бы, даже если бы хотел», — безмятежно заметил я, обращая все в шутку.

Джеральд Эмеральд протянул мне руку, — в момент написания сего она все еще остается в том же положении. >>>

Строки 895–899: Чем больше я вешу… или эти брыла

В черновике вместо этих гладких и отвратительных строк стоит

⁸⁹⁵

 Я питаю некоторую слабость, признаюсь,К пародии, последнему прибежищу остроумия:
«Когда в природе, в споре преобладает стойкость
Жертва колеблется, и победитель проигрывает».
⁸⁹⁹ Да, читатель, Поп…

>>>

Строка 920: Волоски вставать дыбом

Альфред Хаусман (1859–1936), чей сборник «Шропширский паренек» соперничает с «In Memoriam» Альфреда Теннисона (1809–1892), являясь, — быть может, (нет, вычеркнуть это малодушное «быть может»!), — величайшим достижением английской поэзии за сто лет, говорит где-то (в каком-то предисловии?) совершенно противоположное: от восхищения вставшие дыбом волоски ему мешали бриться; но поскольку оба Альфреда, несомненно, пользовались обыкновенной бритвой, а Джон Шейд — старинным лезвием «Жиллет», причиной разногласия могло быть пользование различными инструментами. >>>

Строка 922: Благодаря «Нашему Крему»

Это не совсем точно. В объявлении, которое здесь имеется в виду, борода поддерживается пузырчатой пеной, а не кремоподобным веществом.

После этой строки, вместо строк 923–930, мы находим следующий легко перечеркнутый вариант:

Все художники рождались в веке, который они называли
Жалким; мой же хуже всех:
Век, полагающий, что
Для изготовления межпланетных
Бомб и кораблей нужен гений с иностранной фамилией,
Когда любой осел может сварганить эту дрянь;
Век, в котором свора жуликов может застращать
Селенографа; смехотворный век,
Считающий, что доктор Швейцер — мудрый человек.

Зачеркнув это, поэт примерил другую тему, но вычеркнул и ее:

Англия, где поэты возносились всех выше, ныне
Хочет, чтобы они волочили ноги и чтоб Пегас пахал;
Ныне торгаши прозой из Grubby Group[27]

,Писатель-моралист, сычеподобный болван,
И все Социальные Романы нашего века
Оставляют на странице всего лишь щепоть угольной пыли.

>>>

Строка 929: Фрейд