Бледный всадник, Черный Валет

Ошеломленный в очередной раз дикарь обернулся. Старушенция приветственно помахала ему ручкой и раздвинула губы в улыбке. Теперь он понял, что женщина не так уж стара, только плохо сохранилась. У нее был неполный комплект зубов, отвисшая грудь и дряблые на вид ляжки. Мешок под правым глазом был лиловее и больше, чем аналогичное образование под левым. В общем, дикарь не пришел в восторг от встречи.

Он улегся на доски и закрыл глаза. Некоторое время наблюдал за пляской разноцветных снежинок на внутренней стороне век. «Твою мамашу! Твою мамашу!..» — усыпляюще повторяло эхо чужие слова. Похоже, эхо существовало только внутри черепушки. Потом дикарь ненадолго очнулся, разбуженный криками соседа по камере.

— В хвост и гриву твою мамашу! — кричал тот, отбиваясь от дюжего «девственника», который тащил его к двери. — Дай с корешком попрощаться!..

* * *

Наступило хмурое утро. «Корешок» чувствовал себя паршиво. Голова трещала не только от побоев, но и от принятой дури. Глотку будто заасфальтировали. Члены просто отваливались. Однако дикарю еще предстояло совершить двухчасовую поездку в карете. Подрессоренные экипажи давно стали в городе Ине роскошью, доступной далеко не каждому. И уж во всяком случае, не преступникам.

Так что вскоре он получил полное представление о том, каким может быть гостеприимство в раю.

52. АРТЕМИЙ И КУПИДОН

Последний живой поэт эпохи Возрождения Артемий, писавший «в стол» под псевдонимом Упадочный, отхлебнул еще полпузырька дешевого «Лепестка сирени», которым уличные девки дезинфекцировали и ароматизировали интимные места, и вскоре определил, что дошел до кондиции. Это приятное промежуточное состояние охватывало сумеречную зону между отвратительной ясностью, присущей трезвости, сомнительным обострением чувств в случае недостаточной дозировки и неизбежной черной ямой отключки. Жаль только, что, как всякие сумерки, оно не длилось долго. Поэтому Артемий смаковал каждую секунду и не хотел упустить ни единого из своих зыбких впечатлений.

Он сидел в кафе с непонятным названием «Тет-а-тет» (Упадочный подозревал, что дед или прадед нынешнего владельца был любителем пострелять тетеревов), всматривался в сумрак, надеясь не пропустить болид или хотя бы искру божественного озарения, и при этом недовольно морщился. Ему изрядно мешал скрежет акустической рок-группы «Лот и дщери», исполнявшей по второму кругу скудный репертуар, утвержденный Комиссией по культуре при Святейшем Синоде.

Вокалист действительно смахивал на библейского персонажа — возрастом, бородой и степенью маразма. Удивительно, как он запоминал слова. По всей видимости, он страдал от радикулита, но не присаживался ни на минуту и то и дело застывал в корявых позах. «Дщери» были ненамного его моложе и больше смахивали на сестричек Лота.

Результат творческого инцеста от этого не менялся. Одна дщерь стучала по жестяным барабанам, вторая тискала продырявленный контрабас. Репертуар группы состоял из трех-четырех псалмов, положенных на музыку собственного сочинения, и старых хитов «белого» металла вроде «Я сказал Судье: за все отвечу!» или «У Господа Бога длинные руки». Зал изредка откликался свистом и вялыми хлопками. Гораздо чаще раздавались разнообразные звуки физиологического характера.

Артемий сидел слишком близко к сцене, а все остальные столики были заняты. Ничего не попишешь — воскресный вечер. Трудящиеся имели право на отдых. Артемий тоже относился к трудящимся. В «миру» он был ассенизатором. Минувшим утром он вычистил выгребную яму во дворе Председателя городской управы и заработал достаточно, чтобы вечером расслабиться. Если повезет и ночью его посетит Муза, то конец недели можно считать удачным. Будет куда выплеснуть переполнявшую поэта энергию. Слишком много энергии — это тоже плохо. Ее потоки устремляются из паха в голову, и тогда начинается самое интересное. Чердак едет, крышу рвет, шифер стреляет…

Музой звали дебелую воспитательницу детского сада ХСМ, с которой Артемий сожительствовал, правда, изредка — когда от него не пахло дерьмом и его допускали к телу. В остальное время струя не находящей выхода энергии добивала до верхних чакр, что порождало неприятный творческий зуд. Вроде чесотки, только зудело там, где нельзя почесать…

Как это ни смешно, Упадочный свято верил в полезность и нужность самореализации. Ограниченная и туповатая Муза была не в состоянии оценить продукты его душевных терзаний и обычно использовала Артемия прямо по назначению — в классически-незамысловатых позах и без всяких извращений. Того вполне устраивала подобная ненавязчивость. В отличие от господина Достоевского, чье собрание сочинений случайно завалялось в бабушкином сундуке, Артемий знал, что мир уже ничто не спасет, и вел соответствующий образ жизни.