Бледный

— Я-то? Сама не знаю… Нетерпеливая, может. Хочется жизни, каждый день нового, а для этого нужны деньги. Я зарабатываю — и в бутик могу, и в театр, и вещь купить, и в рулетку, и квартиру снять. Я — дорогая. Зачем муж? Детей рожать? в четырёх стенках киснуть? Рожают звери, а я — человек, что-то во мне есть и кроме матки. Может, потом когда… Пока — нет, увольте. Но, может, и что иное… Бываю в церкви, там как начнут, я верю, что это — та жизнь, моя.

— Ты ищешь жизни, а видишь члены.

— Всегда остаётся большее.

— Большее… — повторил он.

Она так и не объяснила, почему она против правил. «Жизни хочется»? Это слишком расплывчато. Какой жизни: той, что покупается? Вещевой? У неё запросто мог быть муж богач. Были б тогда вещи, много вещей. Много возможностей. Но ей нужно иное: неповторимость каждого мига и ощущения. Нужен ежедневно новый вид на дисплее. Нужно живое. За этими отвлечёнными формулами стоит что-то конкретное. Например, жизнь рутинного человека всегда ограничена кругом лиц, выполняющих вместе определенную функцию. А эта шлюха, не связанная семьёй, не служащая какой-нибудь секретаршей, — плывет в вольном потоке событий, пусть даже гадких… И он, Девяткин, тоже мог бы стать событием в её судьбе. Она оказалась в среде, где больше жизненности, чем в его. Она — смогла. А он — не может. Он — функция, а быть функцией мёртвой, выдуманной схемы — жутко. Его охватил порыв почти истерический, несмотря на подавленность. С ним рядом был человек свободы, и он мог делиться чувствами, рвавшимися на свободу.

— Маетный, — начал он, — день… — Но вышло плоско и глупо, тогда он добавил: — Ты в Жуковку для чего?

— Кого-нибудь снять. Здесь клиент денежный.

— Класс… — он следил за «Ауди» впереди. — Вру., хорошего нет, считаю, чтоб в тебя впихивали… Мужское, конечно, мнение. Тебе — естественно. А скажи ты мне вот что. Жизнь ищешь? Ну, а таксист, массажист, банщик? Врач? Политик? Учитель? Тоже толкаются в гуще жизни.

— Нет…

Девяткин прервал её, чтоб сказать про свою тягу к жизни, — с того момента, как он сидел у куста роз под клоуном, она будто внедрилась в его мозг. Хотя, твердя о «жизни», он вкладывал в термин иное понятие, — может быть, превосходящее жизнь вообще. Сказал, скорее, для себя:

— Скажем, есть экстремалы. Экстремальные виды спорта… Пробовала?

— Знала я экстремалов. Прыгают с парашютами с гор, зданий… адреналин. Девочки, мальчики… Смелые! Но штука в том, что между выходами они тухнут в офисах, пьют пивко, кино смотрят, женятся, ссорятся, разве что с крупным понтом: мы, мол, улётные. Это ведь и у оперов экстрим, и у киллеров. Всё — игра… — она помолчала. — Есть должности, где экстрим дозволен, ведь незаконное вне системы, и, чтоб бороться с ним, надо выйти за рамки правил. Экстримщики и выходят. Как бы по должности. Зубы сожмут, сердце скрепят — и голову из системы, как черепахи, чтоб вновь в систему, вновь к человечьим ценностям.

— Но и ты ведь…

— Да. Ценности я люблю… Но есть разница. Я не жонглирую. Я отдаюсь всем, всех впускаю. Экстримщики отделяются и гордятся, что они лучшие. Я отделяюсь? Нет. Какая ещё работа ломает границы между людьми? Моя — ломает. Ты в женщине сам был, знаешь… Разве что материнство. Но мать одного, максимум двух в себе держит, и то своих. А я — неродным как мать… Секс — вещь особая, не взрослому объяснять. Секс с мозгом и сердцем связан. Из секса-то и идёт жизнь… Похоть? А я считаю, я служу высшим чувствам, раз они, эти чувства, в самый нам кайф, раз — ценности. Секс — первая ценность, мера других. Я так думаю, — закончила она фразой Сталина.

— Возможно… — бросил Девяткин, вспомнив модель в косой юбке из глянцевого журнала.

Она внимательно посмотрела на него сбоку и промолчала.

И он молчал.

Туман придавал трассе странные очертания. Путь с трудом угадывался по редким объектам рядом с обочиной: рекламам, милицейским будкам и кустам. Прочее будто сгинуло. Транспорт, казалось, движется прямо, боясь свернуть вбок, в облачность. Девяткин чувствовал, как накатывает сумбур. То представлялось, что он до пенсии будет в тумане банковским клерком, то верилось: вот-вот вырастет колоссальный дворец, где он станет хозяином. Он то хотел броситься на девушку, веря, что это начало великих чувств, то умилялся супружеской своей верности. То он собирался, дав газ, растолкать передних и мчать на волю, то понимал, что быть в колонне престижно, надёжно и оптимально в данных условиях. Его мысли были то бешены, то робки. Сама проститутка казалась то жалкой, то героической.

В тумане светилась Жуковка — дачный центр с магазинами, ресторанами, казино, салонами и кафе. Он молча остановил, дал ей выйти. Не смотрел в её сторону, чтобы не выдать внутренний разлад.

— Хочешь со мной? — спросила она вдруг глуховато, мягко.