Бледный

Она, сняв плащ, осталась в джинсах на гладком теле. Ладная. Тесть любил, чтобы прислуга ладная. Он стар. Жизнь поддерживает — кроме спорта, лекарств и отдыха — видом юных.

Тоня направилась в холл с веником, а Девяткин вышел в туманный двор. От крыльца к воротам — дорожка из плит, вправо и влево — лужайки, окаймленные кустами. В центре той и другой — по клумбе. К гаражу вела ещё одна дорожка, асфальтированная. Забор со стороны трассы — решётка, обвитая молодыми лианами и плющом. С боков — железобетонные двухметровые стены. Такая же стена и с тыла, где есть беседка, площадка для волейбола, площадка для барбекю, аллея туй. Но сейчас он этого не видел — дом загораживал, да и туман мешал. Не видно было и земляных работ, хотя рёв техники подтверждал наличие процесса. Свернув к зарослям своих роз, Девяткин неожиданно столкнулся с клоуном. Этого не могло быть. Почувствовав пот над губой, он долго ждал, сложив руки, пока не понял, что сложил их от холода. Мысли и чувства были заняты клоуном. Он же видел нитку. Обыкновенная, не резиновая… Как же клоун мог столкнуться с ним — даже осталось ощущение холодного пластика? Но додумывать он не стал, просто пошёл прочь. Многое за эти дни случилось. Психика дала сбой. Не слыша горничной, он побрёл наверх. Когда надевал рубашку, пальцы дрожали. Галстук вернул привычное равновесие — безупречный вид отражает стабильность внутреннего.

— Я вас кричу, кричу, — звала его Тоня. — Ой, вы как тот… кино ведёт про политику… как министр! — она уважительно рассматривала его. — Вот люди! А вас, Пётр Игнатьич, спрашивал телефон. Вы задумались и не слыхали.

— Чей голос?

— Голос? Мужской. Дома ли, говорят, Девяткин, и имя-отчество… Я сказала, бреется, позвоните. Но не звонят.

— Спасибо… Извини. Вроде ты мне действительно говорила. Разбудишь Катю? Я — в гараже, с машиной…

Он сел в свой «Форд», кредит за который не был ещё погашен. Справа, в пустом теперь кресле, сидела вчера Марина. Остался в пепельнице её окурок, тонкий, коричневый, с золотистой надписью.

Тайна, думал Девяткин, в том, когда чей конец. Он жив, а она…

Куда проваливаются сотни, тысячи, миллиарды?

Зачем сотни, тысячи, миллиарды рождаются? КПД каков? Для чего всё? Есть ли прогресс в сравнении с обещанным мифом рая? Или всё проваливается в нуль, ускоряя жуткий темп? Ибо действительное — не жизнь. Он не киснет сегодня в банке счётною функцией — но даже взятый отгул не даёт ему жить, с утра он опять чем-то занят. А он хотел лени. Шестым чувством понимал: жизнь для него сейчас — это лежать навзничь, в ожидании, чтоб само по себе вскрылось дальнейшее. Вновь подумалось, что действительность — мир действий. Стало быть, жизнь — это отказ от них с полной отдачей себя во власть внутренних процессов, независимых от действий. Может, тогда вдруг родятся иные потребности и воздвигнут новый, непохожий мир? И в научный век люди живы, пока бьётся сердце, запущенное неизвестно кем; первые из дельцов умирают, как и последние из бомжей, стоит лишь сердцу в них замереть.

Он выехал во двор и под грохот стройки следил за редкими иномарками на трассе, но вылез из машины, заметив дочь. Она бежала к нему от крыльца, чтобы запрыгнуть на шею. Как Лена. Те же привычки, сходство в лице.

— Пап, morning!

— Morning.

— Не «ng», пап, а «n»…

Акцент ей поправляет магистр из США, пишущий труд о Пушкине. Дочь ещё учит французский и музицирует. Тесть не терпел классики и не читал книг, но Девяткин знал, что он тратит крупные суммы на Катю, чтобы она могла читать Сартра в подлиннике и играть Баха.

— Пап, мама в одежде спит. Плохо?

— Это бывает, она устала.

— Мама устала? Мама ведь не работает.

— Как же, Катя, — встряла Тоня, садясь в «Форд». — Мама тебя родила — трудилась, воспитывает — трудится.

Дочь сползла с его рук на землю, влезла в салон на заднее место сказав:

— Дедушка не велит слугам вмешиваться в разговоры хозяев. Он говорит, я леди.

— Бог ты мой, Катя! Я и не знала, — Тоня покраснела. — Это как же?

— Катя! — молвил Девяткин. — Я разрешаю Тоне вмешиваться, чтоб ты слышала русский. И запоминала. Ты в Англию поедешь через год, русский забудешь, будешь знать лишь английский.

— Пап, и французский!

— Но, Катя, два языка всего, вместо трёх.

— Русский лишний, пап. Он отстой.

— Отс… Кто сказал?

— Дима. Он мне двоюродный, пап? Кузен? Он в Англии долго, он по-английски здорово! Это он сказал.

Девяткину неприятно было Катино пренебрежение к другому человеку и к своей нации. Нувориши из старых «красных директоров» и партбонз играли в демократизм, в патернализм, даже в шовинизм, со вкусом матерились, клялись кровью предков, — а внуков воспитывали иностранцами, гордясь, что те забывают русский.