Блейз

– Нет! Это неправда! Это ложь, Джордж!

– Это как раз правда. Ты хочешь попасться, отправиться в Шоушенк и работать в прачечной. Это правда, только правда и ничего, кроме правды. Это правда на палочке. Ты – тупая животина. Вот правда!

– Нет, Джордж. Это неправда. Даю слово.

– Я ухожу.

– Нет! – От паники перехватило дыхание. Она не давала дышать, как рукав старой фланелевой рубашки, который отец однажды засунул ему в рот, чтобы оборвать его крики. – Нет, я забыл, я – тупица, без тебя я никогда не вспомню, что нужно купить…

– Желаю тебе хорошо провести время, Блейзер. – Голос Джорджа по-прежнему доносился из ванной, но стал заметно тише. – Ты его отлично проведешь, когда тебя поймают, отправят за решетку и дадут гладить эти гребаные простыни.

– Я буду делать все, что ты говоришь. Я больше не напортачу.

Потянулась долгая пауза. Блейз уже решил, что Джордж ушел.

– Может, я еще вернусь. Но не думаю.

– Джордж! Джордж!

Кофе закипел. Блейз налил одну чашку и прошел в спальню. Пакет из коричневой бумаги с деньгами лежал под матрацем со стороны Джорджа. Он вытряс деньги на простыню, которую постоянно забывал менять. Она застилала кровать уже три месяца, с того дня, как умер Джордж.

Навар с семейного магазина составил двести шестьдесят долларов. Еще восемьдесят оказалось в бумажнике студента. Более чем достаточно, чтобы купить…

Что? Что следовало покупать?

Подгузники. Понятное дело. Если хочешь похитить младенца, нужно запастись подгузниками. И многим другим. Но он не мог вспомнить, чем именно.

– Что нужно, кроме подгузников, Джордж? – спросил он с нарочитой небрежностью, надеясь застать Джорджа врасплох, чтобы тот от неожиданности заговорил. Но Джордж на приманку не клюнул.

Может, я еще вернусь. Но не думаю.

Он убрал деньги в пакет из коричневой бумаги, заменил бумажником студента собственный, изношенный, поцарапанный, весь в трещинах. В его бумажнике лежали две засаленные долларовые купюры, выцветшая кодаковская фотография его обнимающихся отца и матери и фотография, сделанная в фотобудке – самого Блейза и его единственного друга из «Хеттон-хауза», Джона Челцмана. А также счастливый полудоллар с изображением Кеннеди, старый счет за глушитель (из тех времен, когда они с Джорджем ездили на большом, вечно ломающемся «понтиак-бонневилле») и сложенный «полароид».

Джордж смотрел с «полароида» и улыбался. Чуть щурился, потому что солнце било в глаза. В джинсах и рабочих ботинках. В шляпе набекрень, сдвинутой влево, как и всегда. Джордж говорил, что сдвиг влево приносит удачу.

У них было много разных трюков, и большинство из них (самые лучшие) не требовали особых усилий. В некоторых расчет строился на обмане, в других – на жадности, в третьих– на страхе. Джордж называл их мелким надувательством. А те трюки, что основывались на страхе, – страшилками.

– Я люблю это простенькое дерьмо, – говорил Джордж. – Почему я люблю это простенькое дерьмо?

– Мало движущихся частей, – отвечал Блейз.

– Именно! Мало движущихся частей.

В лучшей из страшилок Джордж одевался, как он сам говорил, «слишком уж ярко», а потом отправлялся в некоторые известные ему бары. Они не были барами для геев или барами для мужчин с нормальной сексуальной ориентацией. Джордж называл их «серыми барами». И жертва всегда находила Джорджа. Сам Джордж никогда не проявлял инициативы. Блейз раз или два задумывался над этим (насколько мог задумываться), но так и не смог прийти к какому-то выводу.

У Джорджа был нюх на скрытых гомосексуалистов и бисексуалов, которые раз или два в месяц отправлялись на поиски приключений, спрятав обручальное кольцо в бумажник. Оптовые торговцы, страховщики, школьные администраторы, молодые, умные банковские чиновники. Джордж говорил, что от них шел характерный запах. И Джордж очаровывал их. Помогал им преодолеть застенчивость, находил нужные слова. А потом упоминал, что остановился в хорошем отеле. Не в известном отеле, а в хорошем. И безопасном.

Речь шла об «Империале», расположенном неподалеку от Чайнатауна. У Джорджа и Блейза были все необходимые договоренности с портье второй смены и бригадиром коридорных. Номер мог меняться, но всегда находился в конце коридора, а примыкающие к нему номера пустовали.

Блейз сидел в вестибюле отеля с трех до одиннадцати. В такой одежде на улицу он бы никогда не вышел. Волосы блестели от масла. В ожидании Джорджа пролистывал комиксы. Уходящего времени не замечал.

Гениальность Джорджа состояла в том, что лох, которого он приводил с собой, никогда не нервничал. Ему не терпелось остаться наедине с Джорджем, но никакой нервозности он не проявлял. Блейз давал им пятнадцать минут, потом поднимался в номер.

– Никогда не думай о том, что ты входишь в номер, – инструктировал его Джордж. – Представляй себе, что ты выходишь па сцену. И лох – единственный, кто не знает, что это представление.