Блеск и коварство Медичи

— А ты ему не отец! И я могу разнести эту правду по всей Италии, из конца в конец. Я могла бы написать самому папе римскому!

— Могла бы. Но как ты докажешь, что я не его отец?

Она в недоумении уставилась на него. Великий герцог молча потягивал свое вино.

— Предположим, — он выдержал небольшую паузу, — что я усыновил мальчика от другой женщины и по доброте душевной позволил тебе притвориться, будто ты его мать. Все, что ты знаешь наверняка, — это то, что его выносила другая женщина и его пронесли в твою спальню в корпусе неаполитанской мандолины.

— Но я своими глазами видела, — сказала она хриплым от крика и плача голосом. — Там, в подвале. Я видела эту женщину и других женщин. Я слышала твои приказы.

— Видела? Но чем ты это докажешь? Нет ни одного свидетеля, кто бы подтвердил твои обвинения. Ни одного.

— Разумеется, ведь ты их всех убил.

— Ну, моя Биа, это уж вовсе клевета. Типичное поведение лжесвидетеля, которому нечем крыть. Я очень надеюсь, что ты раскаешься в этом и понесешь соответствующее наказание.

«В конце концов, не я же их убивал, — думал великий герцог. — Все, что я сделал, — это сказал несколько слов в разных местах людям, готовым принять на душу грех убийства. Это ведь совсем не то».

Он пристально смотрел на Биа. Мысли, блуждавшие по ее лицу, были видны ему, как если бы она произносила их вслух. Он врет. Неужели он врет? А может, я схожу с ума? Нет, я знаю, что видела. Это его очередная игра. Он с самого начала играет со мной. Любит ли он меня? Любил ли хоть когда-то? Все всегда сводится к одному. Любит ли он меня?

Она по-детски отерла лицо тыльной стороной руки.

— Ладно. Это наш ребенок — твой и мой. Я прошу прощения за свои слова. Но в таком случае когда же состоится мой обряд?

— Я устрою его здесь, в Пратолино. Часовня уже готова. Осталось только закончить роспись фресок.

— Я не хочу здесь. Хочу в соборе Санта-Мария-дель-Фьоре, чтобы все видели.

— Прямо сейчас это невозможно. Будь благоразумной, Биа.

— Из-за нее?

— Из-за ее брата. Я слишком долго завоевывал расположение императора.

Она обошла стол, взяла один из винных бокалов и протянула его великому герцогу. Тот встал и наполнил ее бокал вином. Она выпила его до дна, словно это была вода. Это было как раз то, чего великий герцог боялся больше всего.

— Ты великий герцог Тосканский. Император признал тебя, и он не станет отказываться от своего слова. Я хочу, чтобы мой обряд прошел в главном соборе Флоренции, чтобы все жители этого города узнали о том, что я — твоя фаворитка и мать твоего единственного сына.

Она вновь протянула свой бокал за вином, но великий герцог взял бокал у нее из рук и поставил его на стол.

— Нет, — сказал он, — это невозможно.

Она замахнулась на него рукой, широко растопырив пальцы, словно хотела его оцарапать. Он ждал этого и вовремя отступил назад, так мягко, что вино в его бокале едва покачнулось. Бьянка потеряла равновесие, запутавшись в подоле своего свободного домашнего платья, и удержалась от падения, только схватившись за стойку кровати. Она зажмурила глаза и заплакала — завыла — как ребенок.

— Я ненавижу тебя! Ты прямо как мой отец, который любил мачеху больше, чем меня.

— Это естественно, Биа, что мужчина любит свою жену больше дочери.

— Это несправедливо! — кричала Бьянка. — Когда умерла моя мать, он сделал меня хозяйкой дома. У меня были прекрасные наряды, ожерелья, сладости и все, что бы я ни пожелала. Слуги слушались меня и выполняли все мои прихоти.

Великий герцог допил вино и опустил бокал. Его давно утомила вся эта истерика. Он посмотрел в окно. На улице шел снег.

— Потом он снова женился, и она… она настояла, чтобы я одевалась в простые платья, сидела спокойно на уроках и занималась шитьем. Она словно червь вгрызлась ему в сердце и добилась позволения изменить всю мою привычную жизнь. Боже, как я все это ненавидела! Ты себе не представляешь, как меня от всего этого тошнило! Я родилась не для того, чтобы шить рубашки и одеваться как простолюдинка. Я родилась не для того, чтобы меня прятали в Пратолино, пока все раскланиваются и приседают в реверансах перед императорской сестрой.

— Биа, — сказал великий герцог, — замолчи.

Ее всхлипы постепенно прекратились. Видимо, его голос на нее еще действовал. Это был тот самый командный тон, которым он обращался к лошадям и собакам. Слыша его, все они — лошади, собаки и женщины — понимали, что перед ними — их хозяин.

Она вытерла глаза рукавом и шмыгнула носом. Затем расправила плечи и встала перед ним прямо. За одиннадцать лет она научилась правильно реагировать на звучание этого голоса.

— Раздевайся.

Все еще всхлипывая, она начала снимать с себя одежду. Благо это было несложно. На ней было только янтарного цвета бархатное домашнее платье, смятое и мокрое от слез, а под ним — белая нижняя рубашка, богато расшитая белой и золотой нитью. А под ней уже не было ничего.