Бляж

Земелька плодородная, не наш суглинок с камнями, весело пошла. Долго ли, коротко ль, поднял целину, просунул узкое тело в лаз-подкоп, вылупился на полусвет божий, голова в сенной трухе, здравствуй жизнь. Потянулся было, приосаниться, а спинушка не дает, ноженьки затекли: считай, скоротал вечерок в будочке, почувствовал почем она, сахарная косточка, вошел в роль, хоть самого на цепь сажай.

Ноги не ходют, а итить надоть.

Встал Миня на четвереньки, рыкнул — и до дому, до хаты.

И хвостиком не махни.

11

Пока мы раскладывали пасьянсы и Маныч отдыхал спиной, на галечке у родника появился живописный человек. Человек оказался нефакультативно космат, фактурен и плечист, с глазами водяного и бакунинской бородой, грудью и спиной словно мхом порос, в годах, когда вот они — свершения ратных дел. И познакомились мы как само собой, поскольку с нашими дамами из голопупинска этот мэн был уже не на длинной ноге.

Вся компания колоритно сидела, отбрасывая зайчики зеркальными солнечными очками и пила вино. Трехлитровая банка, мера местного разлива, стояла в ведре, наполненном холодной родниковой водой и была наполовину пуста.

— Как букет? — спросил Минька, обращаясь к компании.

— Цветет, пока не пахнет, — ответил мужичина.

Минька представился, в ответ борода протянул ладонь, жесткую, как кувалда, после чего приглашаюшим жестом приподнял банку из ведра. Тактично отказавшись, мы позвали всех играть в догонялки и ныряли друг за другом не меньше получаса в противно-теплой, будто из ванного крана, воде.

После неизбежного уничтожения холодненького зла, было решено продолжить знакомство на чужом поле.

Борода, как оказалось, вольный художник, обосновался выше турбазы, на самом косогоре, с дивным видом на просторы и в нескольких шагах от тревожного предупреждения о погранзоне, шлагбаума с массивным «кирпичом» и ржавой запутанной колючки, за которой дозревал необъятный глазу виноградник.

Разбитый в столь удобном и, главное, чистом месте бивачок венчала приличных габаритов оранжевая палатка. Чуть в стороне чернела проплешина кострища, тут же стоял примус, котелок с черным боком и какая-то снедь в целлофановом мешке. Картину дополнял старомодный Иж 49, с пижонски загнутыми вверх никелированными глушителями, низким сиденьем и высоким рулем.

— Система ниппель?

— Система «ИЖ-Кавасаки».

— Хорошее слово «кавасаки», почти как «трихомонада». «У вас что?» «У меня трихоманада. А у вас?» «А у нас «Кавасаки» четырехцилиндровая».

На наше неудивление из палатки выползла заспанная девчонка в застиранных до бела джинсах с бахромой внизу и яркой заплатой в причинном месте.

— Стопщица моя, — пояснил художник. — Как звать в миру — скрывает, именует себя Бациллой. Меня, кстати, прозвала Рисовальником.

Девчонка с недовольным видом, скрестив ноги, уселась на попону, снятую с мотоциклетной коляски и валявшуюся у входа палатки.

Для закрепления контактов был послан гонец к знакомой бабке с наказом брать только чачу и притом дегустировать до, чтоб не быть впоследствии разочарованным. Мы же пока сходили до турбазы и набрали на кухне корнеплодов, которые в этих местах шли за деликатес и поражали ценой на рынке. К моменту, когда чача была доставлена, примус уже шипел, картошка нежилась на могучей сковороде в свином жиру, именуемом, согласно этикетке, тушенкой.

— Так и что? — приподняв стакан с янтарной жидкостью полувопросил Рисовальник. — За тех, кто дома не ночует?

Чача, при всем старании, купилась-таки неважная, с сивушным запахом, но по шарам оправданно врезала и была по всем категориям лучше неигристого винного самодава в трехлитровках. И после третьей пошел душевный разговор и братание.

Рисовальник оказался почти земляком, так как проживал по соседству удельных земель, в городе, известном своими гигантскими заводами и ученым людом. Бацилла, в свои едва-едва совершеннолетние года, уже разочаровалась в Системе, прошла и Крым, и рым, и так виртуозно ругалась матом, что мы аж заслушались, когда в процессе готовки вместо картофелины она умудрилась почистить себе палец. Так что, по всем положенным ингредиентам породы, оказалась типичной представительницей очередного поколения, выпорхнувшего из-под теплых крыл отдельных квартир, калорийной пищи, школ с иностранным уклоном и полностью развращенного сытой скукой.

— Застопила в курских степях, — пояснил Рисовальник. — По вредности своей исключительная Бацилла. С большой буквы.

— Отдзынь! достал уже, — отреагировала девица, добавила вполголоса пару матюгов, уползла в палатку и закинула полог.

— Я ж сказал — бацилла. Повезет какому-то дураку, — сказал он громко в сторону палатки.

Мы сделали понимающие лица.

— У вас, надо заметить, взаимопонимание.

— Одному хуже, чем вдвоем, — сказал Маныч, — а вдвоем хуже некуда.

— Да мы и по жизни, тоже... — сказал Минька, — недружные какие-то, братья-славяне. Друг за друга никогда не держимся.

— А потому что в друг друга не верим, — поддержал его Рисовальник. — Вот отсюда и печки-лавочки.