Блистательная жизнь

Деньги падали, надо было повышать страховые, а клиенты, махая руками, говорили на это возмущенно:

- Ну вот еще! Что это выдумывать такое зря!

- Однако же, - пробовал объяснить Мирон Мироныч, - лимон вчера жена моя пошла в лавочку покупать, а прибегает оттудова сама не своя, лица на ней нет... "Что ты, Фаня? Что с тобой?.. Или сердце?.." А она: "Ты пойми: два-дцать пять копеек!.." - "Что? Лимон?" - "Лимон! А то что же еще! Ли-мон!.. Тот самый, какому кровная цена пятачок!"

Но на это возражали Мирону Миронычу клиенты:

- Лимоны - они заграничные... И скоро их совсем, похоже, не будет... А страховые конторы - они наши, православные, и никуда от нас они уйти не могут...

Хозяин Мирона Мироныча, которого он называл за глаза принципалом, а в глаза Августом Эрнестычем, страховой агент "Первого российского страхового агентства", важный и плотный старик, хотя и был русский подданный, чувствовал теперь себя как немец не совсем ловко. И когда, подымая кулак и откачивая бородатую лобатую голову, он кричал, блистая очками: "О-о! Мы им покажем, этим немцам!" - то даже и Мирон Мироныч, потупясь, отводил от него глаза.

За год перед войной Август Эрнестович вошел в партию октябристов, и, конечно, в ту же партию записались вслед за ним, чтобы поддерживать его на выборах, все служащие в его конторе: и Семен Сидорыч, и Яков Сергеич, и Мирон Мироныч.

Записавшись в октябристы, последний долго ходил задумчивый, наконец сказал об этом жене.

- И что же, набавка жалованья тебе за это будет? - живо осведомилась Феона Петровна.

Со всех сторон еще раз, но безмолвно, обдумал происшедшее Мирон Мироныч, наконец сказал:

- Дело новое... И ко многому может оно привести...

Однако та война, которая шла и шла, не переставая, оказалась делом еще более новым.

Город Мирона Мироныча хотя и был из очень хорошо запрятанных в лесные дебри, однако ж к осени пятнадцатого года дохлестнули и до него беженцы из Галиции, из Польши, из Белоруссии, и на улицах зазвучала речь, до того совершенно неслыханная для четы Гуржиных, и появились непривычные для глаз черные вздутые муаровые картузы, смушковые высокие шапки, белые войлочные шляпы и много всякого, - и в городе стало заметно теснее. Замелькали и команды пленных австрийцев...

- Была я на кладбище, - рассказывала Феона Петровна мужу, - мамашу поминала, как ей теперь ровно двенадцать лет смерти, и стоит там один хохол, - дите похоронил, - стоит и сам ругается: дорого с него взяли - пять рублей могилку детскую выкопать... "А ты, говорю ему, дядя, взял бы да сам выкопал, как ты с землей обращаться умеешь..." А он на меня как гаркнет: "Хиба ж у нас от така земля?.. Я на цию зэмлю и плювати нэ хочу!.." Вот они какие беженцы называются!

А Мирон Мироныч говорил опасливо:

- Нынче к нам еще двое поляков наниматься приходили, чтобы в конторе писать... Каждый день ходят! Каждый день ходят!.. Теперь за место всеми зубами держись, а то возьмут и вырвут!.. Август Эрнестыч приказал себя Антоном Эрастычем звать... Говорит будто это - одно и то же... Мы зовем Антон Эрастыч, - что ж... Язык не отвалится... И прежде явственно он подписывался Кесслер, а теперь по подписи как будто Киселев он выходит... Русскую рубашку с косым воротом и петушками вышитую надел...

Подполковник Мордухай-Болтовский в первые же месяцы войны был мобилизован, и куда-то угнали его в ополченскую дружину, так что трехшерстный кот, ставший теперь очень важным и ленивым, совсем уж не получал щелчков.

Яков Сергеич и Семен Сидорыч иногда еще досаждали Мирону Миронычу тем или иным, и соответствующие коты соответственным образом страдали.

Кукла же разжирела, как и ее хозяйка, очень взлохматела, много спала на мягком стуле и оравнодушела ко всему на свете.

Но вот вдруг в конце февраля царь почему-то не захотел больше править Россией и отрекся, и в первый раз за всю жизнь Мирона Мироныча стала Россия без царя.

- Что же это такое?.. Как же теперь будет? - воззрилась на мужа Феона Петровна, принеся ему страшную новость с базару, так как Мирону Миронычу нездоровилось и он уже два дня не ходил в контору.

Он выслушал новость эту ошеломленный, но даже и сомневаться в ней не стал: он только захлопал беспомощно глазами, и в раскрытый рот его, перескакивая через утлые усы (бороду он брил), вдруг потекли крупные слезы.

Когда же он получил возможность говорить, он сказал жене укоризненно, веско и веще:

- А ты еще пилила меня тогда, зачем я за шесть целковых крест чугунный купил!..

Все это показалось Феоне Петровне до того необъяснимо ужасным, что и она заплакала и шлепнула тяжкой ладонью Куклу, спавшую в это время на ее супружеской кровати: не дрыхни, подлая, безмятежно, когда такое настало!

Царя так и не оказалось, полицейских тоже сняли, но страховое агентство еще кое-как скрипело, и даже вместо невнятного "Киселев" опять появилось на бумагах принципала довольно отчетливое "Кесслер", и когда в имени-отчестве его стали сбиваться опять на прежнее, он уже не поправлял...

Он говорил теперь раскатисто: