Блистательные неудачники

Всю ночь Ф. красил красным лаком свою гипсовую модель, а я сидел рядом и смотрел, как он работает. Он бурчал себе под нос отрывки из «Великого лжеца» – песни, которой предстояло изменить всю поп-музыку нашего времени [6]. Я не мог отвести глаз от крошечной кисточки, которой он самозабвенно орудовал. От белого – к порочно-красному, колонна за колонной, переливание крови в молочно-белые руинные пальцы миниатюрного памятника. Ф. сказал:

– Я несу свое сердце как корону.

А они все исчезали – лепрозные метопы [7], триглифы [8] и другие витиевато названные завитушки, символизирующие непорочность; пурпурный глянец губил бледный храм и разрушенный алтарь. Ф. сказал:

– Вот здесь, дружок, докончи кариатиды.

И я взял кисточку, как Клитон вслед Фемистоклу. Ф. напевал:

– Ох-ох-ох-ох-о, я великий лжец, по-другому не могу, слишком часто людям лгу… – и так далее. При создавшихся обстоятельствах вполне уместная песенка и отнюдь не лишняя.

Ф. часто говорил:

– Всегда смотри в глаза очевидному.

Мы были счастливы! С чего бы мне противиться этой истине? Я не был так счастлив с самого детства. А ведь только что я чуть было не предал счастье той ночи! Нет, не буду я этого делать! Как только мы покрыли лаком каждый дюйм старого гипсового скелета, Ф. поставил его на журнальный столик перед окном. Солнце уже золотило ребристую крышу стоявшей по соседству фабрики. Окно чуть порозовело, и наша еще не обсохшая поделка сверкала, как огромный рубин, как какая-то фантастическая драгоценность! Она представилась мне замысловатой колыбелькой, в которую я мог бестрепетно уложить те немногие высокие бренные чувства, которые мне еще удавалось сохранять. Ф. растянулся вниз брюхом на ковре, уткнул подбородок в ладони согнутых рук, локтями упертых в пол, и уставился на красный акрополь в мягком свете занимавшейся за ним зари. Он кивнул мне, приглашая лечь рядом.

– Взгляни на него отсюда, – сказал он, – скоси немного глаз.

Я последовал его просьбе, сощурил глаза и – акрополь вспыхнул чудесным холодным огнем, рассылавшим во все стороны лучи (только не вниз, где стоял журнальный столик).

– Не плачь, – сказал Ф., и мы начали разговор. – Вот так, должно быть, он выглядел ранним утром и для них, когда они на него смотрели.

– Древние афиняне? – прошептал я.

– Нет, – буркнул Ф., – древние индейцы, краснокожие.

– Разве у них такое было? Они что, акрополи строили? – спросил я, потому что у меня из головы все начисто вылетело, пока я мазок за мазком наносил маленькой кисточкой. Теперь я был готов поверить чему угодно. – Скажи, Ф., неужели индейцы строили такие сооружения?

– Не знаю.

– Тогда о чем ты толкуешь? Или ты держишь меня за полного идиота?

– Ложись, не бери в голову. Лучше возьми себя в руки. Разве ты не счастлив?

– Нет.

– Почему ты позволил себя обобрать?

– Ф., ты все испортил. У нас такое чудесное утро выдалось.

– Почему ты позволил себя обобрать?

– Зачем ты все время норовишь ткнуть меня мордой в грязь? – спросил я настолько серьезно, что сам испугался.

Ф. встал и накрыл модель пластиковым чехлом от печатной машинки «Ремингтон». Причем сделал это так трепетно, даже как-то болезненно, что я впервые увидел, как он страдает, хотя причину страданий мне трудно было определить.