Блистательный Париж. История. Легенды. Предания

Марат жил с 30-летней работницей по имени Симон Эврар. Их связь длилась три года. Они даже повенчались, но весьма своеобразно: свидетелем свадьбы было «Верховное Существо». Однажды «в яркий, солнечный день», Марат пригласил Симон Эврар в свой кабинет, взял ее за руку и, упав с ней радом на колени, воскликнул «перед лицом Верховного Существа»: «В великом храме Природы клянусь тебе в вечной верности и беря свидетелем слышащего нас Творца!» Несложный обряд и «восклицание» были в одном из стилей XVIII века. Только после убийства Марата брак их был без формальностей признан законным, и с тех пор она везде стала именоваться «Вдова Марата».

Давид объяснял Конвенту через два дня после убийства, что нельзя показывать народу обнаженное тело Марата: «Вы знаете, что он был болен проказой и у него была плохая кровь». Один из памфлетов этой эпохи приписывает «другу народа» сифилис, но это, по-видимому, неверно.

Несчастная женщина по-настоящему любила Марата. Она была ему глубоко предана, ухаживала за ним день и ночь, отдала на его журнал свои сбережения... Он был старше ее на двадцать лет и страдал неизлечимой болезнью. Марат, безобразный от природы, был покрыт сыпью, причинявшей ему в последние годы его жизни страшные мучения. Влюбиться в него было трудно. Его писания едва ли могли быть понятны малограмотной женщине. Славу и власть «друга народа,» по-видимому, она ценила, но любила его и просто по-женски. Кроме Симон Эврар, вероятно, никто из знавших его людей никогда не любил Марата.

Однако у Марата и по сей день есть убежденные защитники и даже горячие поклонники. Особенно их много среди иностранных историков. Марат же был вдобавок ученый. Его научные заслуги теперь превозносятся поклонниками. В нем видят предвестника чуть ли не всех учений современной физики, химии и физиологии. Правда, видят это в нем больше историки, чем настоящие ученые. Если б Марат не был «другом народа», то, конечно, никому не пришло бы в голову изучать и переиздавать его научные шедевры. Он высмеивал Ньютона и называл шарлатаном Лавуазье. «Друг народа» до революции был монархистом; да эта «идеологическая надстройка» и соответствовала его «классовому базису»: он был врачом свиты графа д’Артуа, вращался в высшем обществе и имел связь с маркизой.

Есть два Марата: Марат до революции и Марат во время революции. Первый достаточно понятен. Это был человек с нетерпимым характером. С другой стороны, человек с немалыми достоинствами: большого трудолюбия, больших знаний, энергичный, честный и бескорыстный. Чудовищная нервность у него сочеталась с манией величия, а мания величия дополнялась патологической завистливостью. Можно понять, что он завидовал Вольтеру, признанному королю писателей, — вдобавок престарелый Вольтер посвятил одной из его книг весьма ядовитую и остроумную рецензию. Можно понять и то, что он ненавидел Лавуазье: великий химик упорно не обращал внимания ни на его работы, ни на его нападки. Марат завидовал Ньютону, которого в глаза никогда не видел и который умер задолго до его рождения. Мировую славу Ньютона он рассматривал как личную себе неприятность.

Все это было — до Революции — довольно безобидно. В центре духовных интересов Марата тогда были, по-видимому, рецензии. Он с большим беспокойством следил, как бы не перехвалили других, и очень старательно, хоть не слишком удачно, устраивал рекламу себе. Жирондист Бриссо, бывший ему приятелем, получал от него для помещения в журнале готовые отрывки рецензий, — Марат писал о Марате в самых лестных выражениях, горячо, по разным поводам, пожимая себе руку.

Для людей, подобных «другу народа», революция — это миллионный выигрыш в лотерее. Французская революция дала Марату то, чего его лишали и Ньютон, и Лавуазье, и Вольтер. Он получил возможность выставить свою кандидатуру в спасители Франции.

Он избрал верный путь, частью сознательно (человек он был весьма неглупый), частью следуя своей природе, которая быстро развивалась. Марат «творил новую жизнь», но и новая жизнь творила Марата. Его природная завистливость нашла выход в травле, мания величия осложнилась манией преследования, а болезненная нервность стала переходить в сумасшествие — сначала медленно, потом все быстрее. Вероятно, тяжелые страдания от страшной болезни сыграли здесь немалую роль. В последний год жизни он почти не спал, питался крепким кофе, да еще странным напитком — миндальным молоком, настоянным на глине. Писал он обычно в ванне и проводил в ней большую часть дня: теплая вода облегчала его мучения. В своих последних статьях он требовал 260 тысяч голов контрреволюционеров, ровно 260 тысяч, не больше и не меньше (в начале революции «друг народа» был гораздо умереннее: настаивал только, чтобы на 800 деревьях Тюильрийского сада были повешены 800 депутатов с графом Мирабо посредине). Вызванные им страшные сентябрьские убийства достаточно ясно показывают, чего можно было ждать от диктатуры Марата.

Шарлота Корде