Блицфриз

— Это напоминает мне одного мясника в Моабите, — творит Порта. — У него к Рождеству оставалось столько кровяной колбасы, что пришлось ее раздавать. Он был из Бреслау и думал, что берлинцы тоже едят кровяную колбасу на Рождество. Под вечер он стоял перед своей лавкой на Шлезишерштрассе с ящиком этой колбасы перед ним и кричал: «Подходите, подходите все! Бесплатная рождественская колбаса! Бесплатная рождественская колбаса!»

На него набросились трое полицейских и поволокли в психиатрическое отделение. Колбасу отправили на химический анализ. Они сочли, что он либо совсем сумасшедший, либо массовый убийца, собирающийся уменьшить население Берлина отравленной колбасой. Ни один нормальный берлинский мясник не дает ничего даром.

— Замерз? — спрашивает Старик, положив руку мне на плечи.

— Чертовски! — отвечаю я, плотнее запахивая тонкую летнюю шинель. Зимнее обмундирование до нас не дошло.

— Повернись спиной!

Он берет крепкими пальцами меня за воротник, начинает сильно массировать меня и при этом дышать за шиворот. Тепло постепенно возвращается в мое тело. Когда я согреваюсь совсем, проделываю то же самое с ним. Потом мы оба принимаемся за Порту. Теперь нам хорошо. Мы прижимаемся друг к другу, как животные в лесу, и погружаемся в глубокий сон…

Ночью девять человек из роты замерзают насмерть. Жаль их, потому что мы просыпаемся чудесным утром.

Повара добрались до нас с продуктами. Каждый получает по целой селедке и по полмиски кипятка. И, главное, по двести граммов хлеба. Чувствуем себя мультимиллионерами.

— Детки, детки! — радуется Старик, весело подпрыгивая. — Нас еще не совсем списали!

Остальная часть второго отделения сидит кружком, у каждого во рту замерзшая селедка. Нельзя терять ни кусочка, а замерзшую селедку приходится есть долго. Отрываешь клочок и кладешь в рот, где он медленно оттаивает. Господи, как нам это нравится. Воцаряется торжественная тишина. Мы жмемся друг к другу, как птенцы, и чувствуем тепло тела сидящих рядом. Давно нам не было так хорошо. Каждый кусочек еды мы кладем в рот так, словно совершаем священный ритуал. Селедки постепенно исчезают — головы, плавники, кости, хвосты, все до крошки. Не остается ничего. Даже кошка не смогла бы съесть все так чисто. Мы макаем хлеб в сахарный песок и подолгу держим его во рту, пока он не разбухает от слюны. Сахар течет по горлу восхитительной струйкой, и мы чувствуем, как его сила бурлит во всех частях тела.

— Похоже, хлеб с сахаром — лучшая на свете еда, — говорит Порта, обмакивая в сахар маленький кусочек хлеба и протягивая его Старику.

Внезапно все протягивают ему хлеб и сахар. Старик не просто командир отделения, он нам отец и мать, этот невысокий, коренастый столяр из берлинских трущоб, втиснутый в мундир с погонами фельдфебеля. Если что-то случится со Стариком, под угрозой окажутся наши жизни. Если лишимся его, нашему отделению конец. Мы это знаем.

Обер-лейтенант Мозер протискивается в кружок. Он принес чай. Каждому достается по большому глотку.

Порта достает две сигареты, и они три раза идут по кругу!

МЯСНОЙ СКЛАД

Они ничего не знают о реальности, эти бестолковые карьеристы, бюрократы и адъютантские душонки, все высшие офицеры вермахта, руководители генерального штаба. Теперь они определяются одним общим наименованием: адъютанты. Обратили внимание, как они трепещут, когда склоняют передо мной свои головы?

Гитлер в разговоре с группенфюрером Гейдрихом, 23.12.1936.

— Завтра утром, господа, мы атакуем Бородино, — начал генерал-лейтенант Вайль [52]. — Здесь, на историческом поле, где мы находимся, двадцать шестого августа восемьсот двенадцатого года император Наполеон нанес поражение русскому генералу Кутузову. Я счастлив, что мы можем повторить эту победу; и о нас будут говорить в истории Германии с почтением и гордостью. После падения Бородина путь к Кремлю будет открыт, мы встретим на нем лишь несколько незначительных препятствий.