Блюз бродячих собак

Но обо мне так давно никто не беспокоился!

Я оторвалась от корешков книг, подняла руку и погладила старые заманчивые кожаные переплеты.

Вот где мне по-настоящему хорошо!

Некоторые мои знакомые в шутку называют меня некрофиличкой. Потому что от общества умерших людей я часто получаю удовольствие куда большее, чем от общества живущих и здравствующих.

Что ж, в каждой шутке есть доля шутки…

Я немного походила вдоль полок, вытаскивая и раскрывая наугад старые знакомые тома.

Интересно, кто придумал изучать Достоевского в школе? Какому гению пришла в голову мысль, что «Преступление и наказание» — нормальный рабочий материал для десятиклассников? Господи, да в этом возрасте такой роман даже прочесть от начала до конца невозможно, не то что понять хотя бы небольшую часть заложенных в нем проблем!

Вообще, преподавание русской литературы в нашей школе грешит неким интеллектуальным уродством.

Оставим в стороне Толстого и Достоевского. То, что эти писатели далеко не по зубам даже самым продвинутым школьникам, по-моему, ясно всем. Кроме чиновников в Министерстве образования.

Ну, хорошо: если уж им непременно хочется запихнуть в школьный курс произведения Федора Михайловича, почему не найти для этого материал полегче? Например, чудную повесть «Село Степанчиково и его обитатели?» Повесть, написанную живо, легко, остроумно, с яркими замечательными героями, к тому же дающими возможность провести аналогии с комедиями Мольера? Блистательный вариант русского «Тартюфа», который не слишком отяготит юные мозги и не посеет в душах школьников отвращение к творчеству Достоевского в целом.

Помню, что именно это чувство вызвала у меня в школе фигура Маяковского.

Скажите честно, что вы помните из школьного курса? Ну да, про то, что он достает из широких штанин дубликатом бесценного груза… Читайте, завидуйте: я гражданин Советского Союза…

Что еще?

Кто там шагает правой? Левой, левой…

«Блек энд вайт?» Ну, это для самых продвинутых.

Еще? Все!

Так вот: никакого представления об огромном, талантливом, лирическом поэте мы, «благодаря» школьному курсу, не имеем.

Как-то раз я начала перебирать свою библиотеку. Вытащила все книги, сложила их рядами на полу, привела в порядок шкафы и взялась за хорошо знакомые томики. Вытирала их тряпочкой и аккуратно ставила на место.

И вдруг мне в руки попался совершенно потрепанный, зачитанный том без обложки.

Что ни говори, а в зачитанных книгах есть свое очарование. Они словно сохраняют часть энергетики огромного числа людей, державших их в руках.

Я повертела книгу в руках. Чьи-то стихи, только непонятно чьи. Я отошла к тахте, уселась поудобней и начала читать.

И пропала.

Стихи были невозможно талантливыми. Структура словообразования поразила меня своей необычностью: автор очень точно чувствовал, как нужно изменить привычное уху слово, чтобы оно еще сильнее воздействовало на читателя. Чтобы доставало не до поверхности души, а до самой ее глубины. Неизвестный мне поэт перемещался по Вселенной с фантастической легкостью, словно не знал, что это невозможно. Запросто вступал в разговор с богом, общался с ним на равных с искренностью и болью. Смотрел на планету Земля с такой головокружительной высоты, что по коже бегали опасливые мурашки: и как он не боится?

И бог заплачет над моею книжкой.
Не слова — судороги, слипшиеся комом,
И побежит по небу с книжкою под мышкой,
И будет, задыхаясь, читать ее знакомым…

Поэт не плакал и не жаловался на жизнь. Он открывал перед читателем свои душевные раны, и эти раны гордо приравнивал к стигматам Христовым, ибо прикоснувшийся к ним очищался через страдание.

И было в этом жесте что-то одновременно страшное, кощунственное и величественное. Потому что только гений может подняться на одну ступеньку со своим Создателем.

Итак, я калека в любовном болении,
для ваших помоев поставьте ушат.
Я вам не мешаю. К чему оскорбленья?
Я только стих. Я только душа.

«Боже мой! — стонала я мысленно, переворачивая страницу за страницей, — кто это? Кто это?!»

Вокруг меня громоздились кожаные айсберги книг, рядом валялся забытый пылесос, но мне было совершенно наплевать на хаос и разруху в комнате. Зачитанная книга без обложки втянула меня в себя и не отпускала до самой последней строчки на самой последней странице.

Я хочу быть понят родной страной,
А не буду понят — ну, что ж…
По чужой стране пройду стороной,
Как проходит косой дождь…

Ахматова сказала: «Если бы творчество Маяковского оборвалось до революции, в России был бы еще один непревзойденный трагический поэт…»

Интересно, что Анна Андреевна имела в виду под словом «оборвалось?»