Блюз чёрной собаки

В конце концов, ведь времени нет.

Вот так, вдвоём с собакой, мы неторопливо миновали спуск, пропустили троллейбус, пересекли Коммунистическую и стали подниматься в гору.

— Ничего не хочешь спросить? (Это Голос снова дал знать о себе.)

— Пока нет, — несколько неуверенно ответил я. — Разве что сам что-нибудь скажешь. Я сюда не рвался, это твоя инициатива. Что ты хотел нам сказать?

— Посмотри вокруг. Посмотри на людей.

Люди шли мимо, останавливались, сходились, расходились… Как странно, подумал я, оказывается, я давно не разглядывал людей на улице. Последние пару лет я хожу с опущенной головой, глядя в асфальт, или смотрю на что-нибудь другое — на деревья, на дома, ища, быть может, выгодные ракурсы для съёмки. Но ведь, если честно, меня мало в последнее время интересует фотография. Я ещё раз огляделся. Люди. Обесцвеченные, серые фигуры в сером, потерявшем краски городе. Как будто тот памятный дождь смыл с них краски, растворил, перемешал и унёс в Каму. Странные искорки не спасали дела — стоило вглядеться, задержать взгляд на каком-нибудь отдельном человеке, и фигура начинала изменяться, двигаться, «истаивать», менять размеры, очертания. А секунд через пятнадцать-двадцать такого разглядывания некоторые фигуры и вовсе переставали походить на людей, начиная смахивать на диковинных тварей… А что стала рисовать больная девочка? Танцующих полулюдей-полуживотных, геометрические узоры, незнакомые пейзажи…

— Это их души? — с замирающим сердцем предположил я.

— В некотором роде, — в уже привычной манере подтвердил мою догадку Голос. — Это, если можно так сказать, их «внутренняя сущность». «Ка», если использовать терминологию египетских жрецов.

— Зачем египетских-то?

— Для удобства.

— Манси говорят, что у человека пять душ.

— И что у женщины четыре, — согласился Голос — Фигня. В душе у человека столько сущностей, «слоев» и «оболочек», сколько он заслуживает.

— А кто решает, сколько он заслуживает?

— Кто надо, тот и решает.

Вдруг Танука зарычала. В поле моего зрения попала странная, почти нечеловеческая фигура, тёмная двуногая тварь, белёсо-дымчатая внутри, с вкраплениями искорок каких-то совсем уж угрожающих оттенков — багровых, синих, фиолетовых. От неё за несколько шагов будто веяло мертвечиной, все прохожие невольно уступали ей дорогу. Так же как и прочие, она не обратила на меня внимания, прошествовала мимо и скрылась за углом. Я проводил её взглядом и содрогнулся.

— А это кто? — спросил я. — Преступник? Маньяк?

— Почти, — ответил Голос — Это мент.

— Милиционер? — опешил я. — Да как же… Гм! И они что… все такие?!

— По счастью, не все.

— Почему так?

— Всему своё время, — осадил меня Голос. — Потом сам поймёшь. А пока на город не хочешь взглянуть?

— Да уж лучше не надо, — пробормотал я, привычно опуская глаза.

Я уже знал, что увижу. Этот первый опыт словно стронул некую лавину. Уже сейчас сквозь абрисы домов, кафе, киосков, серую громаду ЦУМа и «великую стену» гостиницы «Урал» с ромбическим Циферблатом часов на фасаде, сквозь высотки новостроек и руины «долгостроя» проступали, словно привидения, «энергетические слепки» старых, уничтоженных домов, нередко деревянных, а если заглянуть «поглубже» — снесённые леса, засыпанные реки, взорванные скалы, стёртые с лица земли деревни, поселения и городища. Оглянувшись мельком на здание фарминститута, я разглядел парящий в небе над нею эфемерный купол церкви Рождества Богородицы. Как странно… Я ведь никогда её не видел, даже на старинных фотографиях. Тридцать пять лет ходил мимо, и мне в голову ни разу не пришло, что вот это здание с полукруглой пристройкой трансепта — бывшая церковь. Говорят, на месте взорванного большевиками храма Христа Спасителя, над зеркалом открытого бассейна «Москва» люди тоже часто видели призрачные очертания стен и барабанов с куполами… Но мы в Перми редко смотрим вверх.

Ничего не исчезает, подумал я, и ничего не возникает ниоткуда. Всё есть — и ничего на самом деле нет. Но прошлое всегда даёт о себе знать, как бы ни развивались события.