Блюз Сонни. Повести и рассказы зарубежных писателей о музыке и музыкантах

— Назад пути нет, — произнес он торжественно и дружелюбно. — Надо всегда идти вперед, если хочешь познать мир. А от девушки с карими глазами ты уже получил самое прекрасное, и чем дальше от нее ты уйдешь, тем более дивным и чудесным оно будет тебе казаться. Но все же поезжай, куда пожелаешь. Я уступаю тебе мое место у руля!

Безумно огорченный, я понимал, что он прав. С тоской думал я о Бригитте, об отчем крове, обо всем, что еще недавно было столь близким и светлым для меня, принадлежало мне — и вот оно мной утеряно. Теперь я должен стать на место незнакомца у руля. Так мне суждено.

Поэтому я молча встал и направился к рулю, а он, не говоря ни слова, пошел мне навстречу, и когда мы поравнялись, твердо взглянул мне в глаза и передал фонарь.

Но когда я стал у руля и поставил фонарь рядом с собой, я оказался один на судне — с тайным ужасом я убедился, что незнакомец исчез. И все же я не испугался, я это предчувствовал. Сейчас мне казалось, что чудесные прогулки, и Бригитта, и мой отец, и родные края — все это было только сном, а я, старый, умудренный горьким опытом, всегда, вечно плыл по этой ночной реке.

Я осознал, что звать незнакомца не смею, и познание истины словно оглушило меня.

Чтобы убедиться в том, о чем я уже догадывался, я перегнулся через борт к воде и поднял фонарь: из черного зеркала на меня смотрело серьезное и суровое лицо с серыми глазами, старое, всеведущее лицо — и это был я.

И поскольку пути назад нет, я продолжил свой путь по темным водам ночной реки.

Август Стриндберг ( Швеция ) ТАЙНА ТАБАЧНОГО САРАЯ

Была когда-то в оперном театре молодая певица. Она была так прекрасна, что люди при встрече с ней оборачивались, и пела она, как поют немногие.

И вот однажды пришел к ней композитор-капельмейстер и предложил ей свое королевство и свое сердце. Королевство она приняла, но от сердца отказалась.

И тогда она стала знаменитой — знаменитей всех. И, проезжая в экипаже по улицам, она кивала своим портретам, выставленным в витринах всех книжных лавок.

Она стала еще знаменитее — и лицо ее появилось на почтовых открытках, на обертке мыла и на коробках с сигарами. Наконец, ее портрет повесили в фойе театра среди бессмертных мертвецов; и тогда — она вообразила о себе бог знает что.

Как-то раз стояла она на морской пристани. Течение здесь было сильным, а волны высокими. С ней, разумеется, были капельмейстер и другие молодые люди. В руках у красавицы была роза, и красавица играла ею. Получить эту розу хотели все, но завладеть ею надо было суметь.

И вдруг она кинула розу далеко в волны. Молодые люди проводили цветок глазами, а капельмейстер бросился за цветком в море, поплыл на волне, как чайка, и вскоре поймал цветок губами.

С пристани раздались аплодисменты, и он посмотрел из волн в ее глаза и увидел, что она любит его. Но когда он хотел вернуться на берег, оказалось, что он попал в водоворот и не может сдвинуться с места. Но она на пристани не поняла опасности, подумала, что он играет, и засмеялась. Но он, знавший о смертельной угрозе, нависшей над ним, не понял ее смеха, который, по правде говоря, не был добрым; и он почувствовал от него боль в сердце, и с этой болью кончилась его любовь.

Но все же он вернулся на берег, вернулся с окровавленными, исцарапанными о камни руками.

— Ты получишь мою руку, — сказала красавица.

— Она не нужна мне, — ответил капельмейстер, повернулся к красавице спиной и пошел прочь.

Это было оскорблением величества, и за это он должен был умереть.

Как случилось, что капельмейстер потерял свое место, — это знают только люди театра, а уж они разбираются в такого рода вещах. Крепко сидел он, и потребовалось два года, чтобы он упал.

Но все-таки он упал; и она, избавившись от своего благодетеля, торжествовала победу, и тщеславие ее так выросло, что стало заметно всем. И сквозь грим публика увидела, что сердце у нее злое. И ее пение больше никого не трогало, а ее слезам или улыбке не стали верить.

Она поняла это и ожесточилась. Она еще правила театром — душила всех, кто хотел расти, и бросала их на растерзание газетам.

Благосклонностью публики она перестала пользоваться, но власть была еще у нее; и так как она имела богатство, власть и силу, жилось ей хорошо. А люди, которым живется хорошо, худыми не бывают, скорее они склонны к полноте; и она в самом деле начала понемногу полнеть — так медленно и постепенно, что сама этого не замечала, а когда заметила — было уже поздно. Бах! Путь под гору легок, и она этот путь проделала с головокружительной быстротой. Пытка голодом, которой она себя подвергла, не помогла ей. У нее был самый изысканный стол в городе, а она должна была голодать, и чем больше она голодала, тем больше толстела.

В течение года она ни разу не появилась на сцене, и ей снизили жалованье. Через два года о ней наполовину забыли, а ее партии перешли к тем, кто был моложе ее. На третий год ее уволили, и ей пришлось переселиться в мансарду.

— Она неестественно растолстела, — сказал режиссер суфлеру.

— Не растолстела, а раздулась от тщеславия, — возразил суфлер.