Блюз Сонни. Повести и рассказы зарубежных писателей о музыке и музыкантах

— Пресвятые Сикст и Калликст! Констанция, посмотри-ка! — крикнул он жене, которая вместе с другими выглядывала из окна. — Этот экипаж теперь мой. Отныне ты будешь ездить в собственной карете!

Он обнял улыбающегося графа, обошел и осмотрел со всех сторон свою новую собственность, открыл дверцу, бросился на сиденье и крикнул:

— Мне сдается, что я стал столь же знатен и богат, как кавалер Глюк. Вот уж венцы глаза выпучат от удивления!

— Я надеюсь, — сказала графиня, — увидеть ваш экипаж на обратном пути из Праги, увитый гирляндами цветов.

Вскоре после этой веселой сцены карета, вызвавшая всеобщее восхищение, тронулась в путь, и лошади быстрой рысью помчали супружескую чету по направлению к большаку. Граф распорядился довезти Моцартов до Виттингау, где им предстояло взять почтовых лошадей.

* * *

Если чудесные, милые люди некоторое время оживляли наш дом своим присутствием, если они сумели всколыхнуть дыханием своей свежей мысли всю нашу жизнь и дали нам испытать в полной мере радость гостеприимства, то с отъездом их у нас всегда возникает неприятное ощущение пустоты, по крайней мере до конца дня, поскольку мы вновь полностью предоставлены только самим себе.

Надо сказать, что последнее к обитателям нашего замка никоим образом не относилось. Правда, родители Франциски вместе со старухой теткой вскоре тоже уехали, но сама подруга и жених, не говоря уже о Максе, еще оставались в замке. Казалось бы, Евгения, которой мы уделяем здесь особое внимание, так как эта незабываемая встреча взволновала ее сильнее, чем всех остальных, не должна была ощущать какой бы то ни было пустоты; она ничего не утратила, и у нее не было никакого повода печалиться; безоблачное счастье, которое ей дано было испытать с горячо любимым человеком и только что формально скрепленное, не могло не затмить всех прочих переживаний, иначе говоря, самые благородные и прекрасные чувства, волновавшие ее сердце, неизбежно должны были слиться воедино с переполнявшим все ее существо блаженством.

Так бы оно, пожалуй, и случилось, если бы вчера и сегодня она жила только настоящим моментом, а теперь предавалась ничем не омраченным воспоминаниям. Но еще вечером, во время рассказа жены Моцарта, Евгению охватила смутная тревога за того, чей обаятельный образ пленил ее воображение; это затаенное в глубине души предчувствие не давало ей покоя во все время игры Моцарта, несмотря на неотразимое очарование музыки и тот таинственный ужас, который она навевала; наконец, Евгению поразило и потрясло то, что он сам, говоря о себе, невольно высказал такие же опасения. Ей стало ясно, предельно ясно, что этот человек быстро и неминуемо сгорит в собственном пламени, что он может быть лишь мимолетным обитателем нашей планеты, потому что для Земли поистине слишком могуч был бы поток столь щедро расточаемых им даров.

Эти да и многие другие мысли волновали ее вчера, после того как она улеглась в постель, и в ушах ее долго еще беспорядочно звучали мелодии «Дон-Жуана». Только под утро, утомившись, она наконец уснула.

Все три дамы сидели сейчас со своим рукодельем в саду, мужчины составили им компанию, и поскольку разговор естественно шел только о Моцарте, то Евгения не скрыла своих опасений. Однако никто не пожелал согласиться с ней, хотя барону была вполне понятна ее тревога. Обычно в минуты благополучия, когда пребываешь в свойственном каждому человеку безмятежном, благожелательном настроении, всеми силами отгоняешь от себя любую мысль о несчастье, если оно непосредственно тебя не касается.

Все — а в особенности дядя — стали выдвигать самые убедительные и остроумные контраргументы. Как охотно прислушивалась к ним Евгения! Она уже готова была согласиться, что видит все в слишком мрачном свете.

Несколько минут спустя, проходя через только что убранную большую комнату на втором этаже, где задернутые зеленые штофные гардины создавали мягкий полумрак, она с грустью остановилась у фортепьяно. Когда она подумала о том, кто еще несколько часов тому назад сидел за этим инструментом, все случившееся показалось ей сном. Долго смотрела она в задумчивости на клавиши, которых еще недавно он касался, затем тихо опустила крышку и вынула ключ, в ревнивом стремлении не так-то скоро позволить кому-нибудь другому открыть ее. Уходя, она поставила на место несколько нотных тетрадей; при этом из них выпал истрепанный листок с переписанной от руки чешской народной песенкой, которую раньше нередко пела Франциска да и она сама. Евгения подняла листок, и у нее защемило сердце. В том настроении, в коем она пребывала, любую случайность легко принимаешь за прорицание. Но, какое бы этому ни давать толкование, содержание песни было таково, что, когда она перечитала бесхитростные строки, из глаз ее полились горючие слезы.