Ближе, бандерлоги! (СИ)

— Да вы... Да ты... — еле выдавил он наконец. И заорал тоненько: — Что расселся перед старшим по званию? Встать!

Лаврик отозвался столь же ровно, даже вроде бы безучастно:

— Я тебе не член старшеклассника, чтобы на каждую девку вставать...

Яростно сопя и багровея, адмирал еще пару минут стоял посреди комнаты, сразу видно, изо всех сил пытаясь вернуть самообладание. И, похоже, ему это удалось.

— Вот, значит, как? — со зловещими нотками в голосе спросил он, наконец. — Показал свое истинное лицо во всей красе... Выкормыш бериевский... Вот что я тебе скажу: в лепешку разобьюсь, но добьюсь, чтобы уж тебя-то за решетку отправили как можно быстрее. Да и стараться особенно не надо, и так определят, трибунал и срок ты себе обеспечил. В адмиралы хотел пролезть... Будут тебе нары вместо адмирала... — лицо у него приняло почти нормальный цвет, он продолжал почти обычным голосом, все так же издевательски-зловеще: — Сядешь, точно тебе говорю... — оглядел всех троих. — В общем, считайте, что вы пока что выведены за штат. Ясно?

— Будет письменный приказ, станет ясно, — сказал Лаврик, глядя куда-то мимо Панкратова.

— Будет, — пообещал Панкратов зло. — И приказ тебе будет, и нары, и какава с чаем... Готовься. Эх, Кирилл, Кирилл... — печально покачал он головой.

Хотел сказать что-то еще, но махнул рукой, повернулся и вышел, довольно шумно стукнув дверью.

— Кимович, что ты, как дите малое... — досадливо поморщился Лихобаб. — Стоило связываться с этим... Помолчал бы... Ты не нервничай, все образуется...

— А я и не нервничаю, — бледно усмехнулся Лаврик. — Я спокоен. Я совершенно спокоен. И пальцы не дрожат, видишь? — он продемонстрировал растопыренные пятерни (в самом деле, никакой дрожи в пальцах). — Много для него чести — чтобы пальцы у меня дрожали, не дождется...

Взяв свой стакан и неторопливо выцедив до донышка, он потянулся к гитаре и ударил по струнам с тем же бледным, отчаянным лицом:

          — Ни горя, ни досады,

          и счастья мне не надо,

          Я — вот он весь.

          Да дело и не в этом —

          идем, по всем приметам,

          в последний рейс...

Две последних строчки он пропел так, что у Мазура отчего-то мурашки поползли по спине. Отложив гитару, Лаврик встал, улыбнулся почти беззаботно:

— Ладно, все в порядке, мужики...

И вышел быстрой, энергичной, деловой походкой. Какое-то время Мазур с Лихобабом сочувственно переглядывались, вдруг Лихобаб сорвался с кресла и почти крикнул:

— Что стоишь, живо!

И первым кинулся к двери. Тут только до Мазура дошло, и он метнулся следом.

От их двери до конца коридора, где выходило на плац высокое окно с полукруглым верхом — обычное окно построенной в пятидесятые казармы — было метров десять. У подоконника спиной к ним застыл Лаврик, безукоризненно прямой, как натянутая струна, — и медленно-медленно поднимал к виску «стечкин»...

Мазур метнулся, но Лихобаб опередил, ударом ноги выбил тяжелый пистолет, поймал его в воздухе и ловко поставил на предохранитель, сунул в карман. Развернул Лаврика лицом к себе, крепко встряхнул, зажав тельняшку в кулаке, злым, свистящим шепотом выговорил:

— Ты что это? Гимназистку тут лепишь? — и снова выпустил очередь ядреной боцманской матерщины.

— Лаврик, — сказал Мазур, — ты что, в самом деле...

Лаврик медленно протянул:

— Не хочу я идти клиентом в собственную систему...

Глаза у него по-прежнему были пустые, отрешенные.

— Да пошел ты! — взревел Лихобаб, разжал вцепившиеся в тельняшку пальцы и залепил Лаврику две оглушительных пощечины, справа, слева. Встряхнул его, словно ребенок плюшевого мишку: — А ну-ка живо пришел в себя, декадент паршивый! Стреляться он вздумал, как последняя хлюзда!

Нутром почуяв постороннее присутствие, Мазур обернулся. Совсем недалеко от них стоял матрос, молоденький, в необмятой форменке, таращился, форменным образом разинув рот, явно непривычный еще к сложностям жизни на грешной земле.

— Сгинь! — цыкнул на него обернувшийся Лихобаб, единственный из них троих пребывавший сейчас в родной форме с повседневными погонами.

Матросик обалдело козырнул, повернулся через левое плечо и улетучился, как призрак. Лихобаб еще раз тряхнул Лаврика:

— Ну что, оклемался?

— Оклемался, — сказал Лаврик. — Пушку отдай.

— Могу и отдать, — сказал Лихобаб, неторопливо вытягивая пистолет из кармана. — Если дашь слово офицера, что больше так дурить не будешь.

— Слово офицера, — вымученно улыбнулся Лаврик. — Бывает, нахлыв...

— Ну ладно, — сказал Лихобаб, сам затолкнул пистолет в кобуру и звонко защелкнул деревянную крышку. — Только имей в виду: если после данного слова все же шмальнешь в башку, — я тебя презирать буду всю оставшуюся жизнь... Усек?

— Усек, — сказал Лаврик, словно бы медленно возвращаясь к нормальной жизни. — Спасибо, Михалыч, накатило вот...

— Да ладно, — сказал Лихобаб. — Бывает... Лишь бы только не повторялось... — обхватил Лаврика за плечи и повел назад в комнату, задушевно приговаривая: — Сейчас грохнем по стакану, и, как в какой-то оперетке поется, сразу жизнь покажется иной...