Ближняя Ведьма

Топор с треском врубается в дерево. Платье у меня все в грязи, башмаки заляпаны глиной во время прогулки по полю после дождя. Они принадлежали моему отцу – темно-коричневая кожи, старые пряжки. Они такие мягкие, крепкие и теплые, а внутри уютно обмяты по ноге. В носки мне приходится набить тряпок, чтобы башмаки не сваливались, но дело того стоит. В них я чувствую себя намного лучше. И они на моих ногах выглядят лучше, вроде бы даже ярче. Не могу их себе представить чистыми и убранными в шкаф.

Сидеть без движения – это не для меня. Я вечно в движении, а за последние три года все становится только хуже.

По лицу стекают капли пота, мгновенно остывая – вечерами уже прохладно. Я ставлю последнее полено на колоду, установленную между нашими с Отто домами, заношу над головой топор.

Хорошее это дело.

Колоть дрова меня учил отец. Однажды я спросила, не хочет ли он сына, а он ответил: «Зачем? У меня же есть дочка, крепкая и сильная». И это так и есть, хотя по моему худощавому сложению сразу и не скажешь.

Топор опускается.

– Лекси! – негромкий низкий голос у меня за спиной. Я вонзаю топор в колоду и начинаю собирать наколотые чурбаки.

– Да, дядя Отто?

– Чем, по-твоему, ты занимаешься?

– Колю дрова, – отвечаю ровным голосом, балансируя на грани дерзости.

– Оставь сейчас же. Сама знаешь, Тайлер может зайти и прекрасно сделать это за тебя.

– В поленнице мало оставалось, а матери нужно печь. Ты же сам хотел, дядя, чтобы я помогала.

Я разворачиваюсь и шагаю к поленнице. Отто за мной.

– Ты можешь помогать по-другому.

Отто никак не выйдет из образа Защитника: голос суровый, в нем слышится власть. Возможно, это и в самом деле его лицо и его голос, но не его должность. Раньше ее занимал мой отец.

– А где твои туфли? – спрашивает он, глядя на замызганные башмаки.

Я швыряю чурбаки на поленницу.

– Не хочешь же ты, чтобы я их испортила?

– Чего я хочу – это чтобы ты меня слушалась, если я говорю что-то сделать. А еще важнее – когда говорю чего-то не делать.

Отто скрещивает на груди руки, и я подавляю желание передразнить его.

– Не пойму, о чем это ты.

– Лекси, я говорил, что не хочу, чтобы ты сегодня уходила. Не пытайся меня убедить, что ты этого не слышала.

Ложь уже вертится у меня на кончике языка, но обвести Отто вокруг пальца не так просто, как маму.

– Ты прав, дядя, – покорно улыбаюсь я. Он недоверчиво вздергивает бровь, ожидая подвоха, но я продолжаю. – Я правда ходила искать чужака и вернулась сам видишь с чем, – я показываю растопыренные ладони. – Ни с чем.

Снова подойдя к колоде, я выдергиваю из нее топор. Пальцы привычно ложатся в ямки от отцовских пальцев.

– Это была глупость, – продолжаю я. – Я не сумела его отыскать. Он ушел.

С глухим стуком топор снова врубается в колоду.

– Так что я вернулась. И вот я дома. Успокойся, дядя. Все хорошо. – Отряхнув с пальцев опилки, я кладу руку на плечо Отто. – И что же поведала Елена?

– Меньше, чем хотелось бы, – отвечает Отто, а сам глядит вниз, на отцовские башмаки. – Говорит, видела что-то, какую-то тень на поляне у своего дома, может, это и был чужак. Клянется, что не знает, в какую сторону он пошел. Что он просто исчез.

– Елена всегда была выдумщицей, – вздыхаю я. – Она может сочинить историю на ровном месте.

Разумеется, это неправда. Она больше любит, чтобы я рассказывала истории ей.

Отто даже не слушает. Он смотрит поверх моего плеча, и его глаза плывут куда-то, все дальше. Темные, потерянные глаза.

– И что теперь будет? – спрашиваю я.

Он вздрагивает.

– Пока ждем.

Мне удается спокойно кивнуть, отвернуться и только тогда тревожно нахмуриться. Я ни на миг не поверила, что мой дядюшка намерен просто ждать.

* * *

Вечером луны на небе нет, и лунные зайчики не пляшут по стенам. Никакого развлечения для тех, кому не спится. А у меня сна ни в одном глазу, но не из-за чужака.

Все дело в ветре.

Он снова тянет одну и ту же заунывную ноту, но я слышу что-то еще, звук, от которого у меня по спине бегут мурашки. Как ни верчусь, как ни зарываю голову в подушку, я продолжаю слышать, как что-то – или кто-то – зовет, это не слишком громкий зов, но он проникает сквозь стены. Этот голос – определенно не ветер – кружит и извивается, то громче, то тише, как приглушенная мелодия. Я уверена, что если бы смогла подойти ближе, то разобрала бы слова. Сейчас слова эти неразличимы, они не даются, не позволяют себя уловить.

Я тихонько сбрасываю одеяло, стараясь не разбудить Рен, спускаю ноги на деревянный пол. Потом, вдруг вспомнив слова отца, подбираю ноги под себя и сижу на краешке кровати, не решаясь ни встать, ни снова забраться в постель.