– Кузька, огня! – приказал Мишка. – Быстро!
Кузьма метнулся глазами к двери, видимо собираясь куда-то сбегать, потом запустил руку в малый подсумок, извлек оттуда кресало и трут, замер, вопросительно уставившись на Мишку.
– Освободи поднос. – Мишка сунул руку в стоящий у стены короб и вытащил пачку берестяных листков, приготовленных для письма. – Зажигай! – Листки шлепнулись на деревянный поднос, с которого Кузька убрал кувшин из-под кваса.
– Михайла, не надо бы… – осторожно подал голос Илья.
Мишка не отреагировал и, перекрывая голосом чирканье кресала, начал нараспев:
– Волею сил, меня породивших, правом ответа за всех, подо мною стоящих…
Трут затлел, и Кузьма поднес к нему листок бересты.
– …Мудростью, в мир сей меня воплотившей…
Уголок берестяного листка начал закручиваться, чернеть и вдруг с едва слышным хлопком вспыхнул.
– …Силой текущей воды и покоем недвижимой тверди…
Кончики пальцев вцепившегося в край стола Роськи побелели, Илья отчетливо лязгнул зубами.
– …Блеском живого огня и неистовством вихрей…
– Не на-а-а-а!.. – Матвей забился в руках удерживающих его отроков.
– … Правью, и навью, и силой креста животворной…
«Что за бред вы несете, сэр? Хреновня! Лишь бы складно было!»
Кузьма бросил горящую бересту на пачку листков на подносе, береста, разбрасывая синеватые искорки, корчилась как живая.
– …Верой, дарующей душам бессмертье…
Листки на подносе занялись пламенем, Мишка швырнул на них прядь волос Матвея, в огне затрещало, и по горнице распространилась вонь паленого волоса. Матвей прекратил биться и застыл, уставившись в огонь.
«Рехнется парень! Не рехнется. С куклой получилось, получится и с волосами, тем более что как минимум однажды он, надо понимать, через такую процедуру уже прошел. Клин – клином, етитская сила! А то, что языческие символы свалены в кучу с христианскими, так это еще круче – чем непонятнее, тем страшнее, чем страшнее, тем убедительнее».
Береста догорела, оставив на деревянном подносе черное пятно с жирными дегтярными разводами по краям. Мишка подошел к Матвею вплотную, охватил его ладонями за затылок и прижался лбом к его лбу.
– Ну вот, братишка, можешь теперь ничего не вспоминать и не бояться. Нету больше ничего того, что было, остался только наш брат во Христе Матвей – родович Лисовинов через Святое Крещение. Ну слышишь? Ты дома, ты среди своих, ты в семье, вокруг тебя братья. Никто и ничто уже никогда…
Матвей всхлипнул, неловко дернулся и уронил голову Мишке на плечо. Мишка одной рукой притянул его к себе, а другой принялся гладить по голове, как ребенка. Тихонько зашептал на ухо:
– Долго же ты к нам шел, Матвеюшка, трудным у тебя выдался путь, но ведь дошел же… – Смысл слов был неважен, надо было просто говорить и говорить. Мишка и шептал, стараясь, чтобы речь журчала без пауз, а тональность была монотонной и успокаивающей. У женщин такое получается лучше, но что ж поделаешь?
– Господи! В смятении великом взываю… – донеслось с той стороны, где сидел Роська.
Его тут же прервал напористый, словно отдающий команду, голос Артемия:
– Бог есть любовь!.. А любовь есть Бог!
Матвей вдруг длинно, со стоном, выдохнул и, обмякнув, начал оседать на пол. Мишка придержал его, пока не подхватили Дмитрий с Николой, и распорядился:
– Тащите к Юльке. Пусть даст ему что-нибудь, чтобы спал до завтра, ну… и чего сама решит. Ей виднее. Кузьма, поднос сжечь в горне, чтобы и пепла не найти было!
– Слушаюсь, господин старшина!
– Все, господа Совет! Всем спасибо, все свободны! – объявил Мишка. – Продолжим в следующий раз.