Близится утро

Горестно разведя руками, я допил пиво, украдкой положил на стол полмарки – пусть пивовар убедится, что человек я не совсем уж несамостоятельный, и пошел к своему капризному отцу.

– Ну как? – гордо спросил Антуан, едва мы закрыли дверь. – Хорошо?

Я кивнул:

– Хорошо. Только… я и впрямь устал.

Антуан удовлетворенно засмеялся:

– Не будешь в следующий раз сомневаться, хватит ли у меня актерских талантов.

Номер был небольшой, но вполне уютный. Конечно, газовых рожков в придорожной гостинице не было, но имелся водопровод и даже теплый сортир при номере.

– Я когда-то хотел быть артистом, – разбирая постель, сказал Антуан. – Скрипачом. Поэтом. Потом мечтал на пароходе кочегаром по морям плавать. А потом однажды увидел планёр…

Он улыбнулся, будто этот миг до сих пор оставался с ним.

– Мне было двенадцать лет. Тот странный возраст, когда мальчик начинает превращаться в мужчину, и мир внезапно обретает сотни новых цветов и движений, будто волшебные картинки в теневом театре. Может быть, чуть раньше или чуть позже небо не стало бы для меня таким желанным. Я родом из Лиона, Ильмар, но когда умер старый граф, мой отец, мы уехали в Ле-Ман. За матерью пытался ухаживать Габриэль Сальез, замечательный летун и неплохой человек. Однажды он прокатил меня на планёре… – Антуан улыбнулся, – наверное, просто чтобы я не смотрел косо на его визиты в наш дом. Визиты его так ничем и не увенчались, но зато я впервые поднялся в небо. Пусть невысоко, пусть всего на пять минут… Тогда я забросил и скрипку, и стихи, и театральные представления, что мы с друзьями устраивали для родных. Небо… небо, Ильмар, это свобода. Чтобы научиться любить землю, надо однажды подняться в небо.

Антуан со вздохом вытянулся на кровати. Помолчал немного и сказал:

– Десять лет назад я летал последний раз. И то спасибо друзьям, что позволили сесть в планёр… Но мне до сих пор снится, как я проверяю запал, смотрю свежие карты… Подбегает Дидье, предупреждает о грозовом фронте, что движется наперерез маршруту. Заводят стартовые тросы, паренек из технической обслуги бежит вдоль дорожки, выискивая случайные камешки и ветки… знаешь, Ильмар, что может натворить один-единственный камешек, попавший под колесо при разгоне? Когда-то Гийоме учил меня…

Старый летун уже засыпал, еще называя какие-то имена, рассказывая тонкости их сложной работы, предупреждая меня – будто я тоже был его товарищем, летуном, готовящимся поутру поднять планёр в еще темное небо.

Я задул свечу, на ощупь разделся, лег в постель. В голове немного шумело от пива, вспоминался воинственный, но дружелюбный пивовар. Было хорошо. Не вспоминалась черная яма церковной тюрьмы, на время забылся Маркус – кем бы он ни был: Искупителем, Искусителем или обычным мальчишкой, узнавшим святую древнюю тайну. Я лежал, засыпая, и в голове крутились какие-то хорошие, простые картины. Антуан, уже было замолчавший, заговорил снова:

– А иногда мне снится, что я падаю. Мы ведь все частенько падаем, Ильмар… А когда падаешь, главное – не испугаться. Все беды происходят от страха. Стоит тебе испугаться, и страх начинает расти. Руки теряют силу, мысли застывают, воля тает – и ты отдаешься во власть ужаса. Смотришь, как приближается земля, слышишь, как трещат крылья… и ничего не можешь сделать. Страх рождает лишь страх.

– Но иногда и впрямь ничего нельзя сделать, – сказал я.

– Почему? Если бы меня посадили в ту тюрьму, где сидел ты, я бы опустил руки. Сказал бы себе: ничего нельзя сделать. Но ты же смог.

– Зато я не смог бы спасти планёр. Правильно упасть…

– В каждом человеке похоронены тысячи других людей, – мягко ответил Антуан. – Десятки тысяч. Те, кем он мог быть. В каждом из нас спрятан и поэт и вор, и душегуб и святой, и моряк и летун. Нам не дано прожить тысячи жизней, мы выбираем из них одну-единственную, зачастую ошибаясь при этом. Но раз уж мы сделали когда-то выбор… надо помнить, кем ты мог стать. Надо нести в себе все свои непрожитые жизни.

– Ты жалеешь, что не стал поэтом? – спросил я. – Что не написал книг, которые мог написать?

– Я прожил хорошую жизнь, – негромко сказал Антуан. Мне казалось, что он скажет что-нибудь еще, и я терпеливо ждал. Но старый летун молчал.

И мне вдруг показалось, что он умер. Тихо и спокойно умер, вдали от своего дома, отправившись вместе с беглым преступником на край света. Не боюсь я покойников, да и Антуана едва-едва успел узнать, но от этой мысли меня пробило липким потом. Я лежал и боролся с желанием зажечь свечу или окрикнуть летуна погромче.

А потом вспомнил недавние слова Антуана про страх.

Про страх, который питается страхом.

Про тысячи жизней, не прожитых каждым человеком на Земле.

Я вдруг подумал, что смерть – это не так уж и страшно, ведь каждый из нас уже умирал тысячи раз. И где-то, в неведомой дали, умерли поэт Антуан и летун Ильмар.

Тогда я повернулся на бок, закутался в одеяло и уснул.

Утро выдалось замечательное.