Близнец

Почему-то возле меня никого не было, ни жены, ни детей, моя жизнь к старости оказалась одинокой. Не знаю, потерял ли я жену, были дети или их никогда у меня не рождалось — моего прошлого нет как нет, остается одно только будущее! То бишь перспектива моего существования безнадежно тонет в дрожащем мареве вечности.

И хотя мне известно, что принявшее меня старое тело вскоре умрет, моя душа, обретающаяся в нем теперь, не перестанет изнывать в унылой меланхолии своего бессмертия. С каким глубоким удовлетворением я ушел бы вместе с этим никому не нужным старцем — умер бы в нем и вернулся туда, откуда был послан. Но такой милости пока нет для меня, а есть лишь суровый гнет бесконечного повторения пройденного. Все, что предстоит мне испытать — в любом новом воплощении, — то уже было, было! И этот старый человек со своим угрюмым утренним отчаянием, с пустотой в прошлом, напрочь отсеченном от него беспамятством болезни Альцгеймера, также является многомиллионным повтором одного и того же эпизода из всеобщего спектакля под названием «Хочу жить вечно на земле».

Зачем это, спросите вы; отвечу — чтобы бесконечное число раз умирать. Боюсь, господа, что желание вечной жизни — это бесконечное перетекание через пороги и уступы смерти. Перевалив через очередной уступ, водопад жизни словно бы устремляется к бездне, летит прямо туда! Но дно все-таки достигается, и, побушевав в свирепом аду клокочущей пены, желание жить выносится уже на спокойные просторы нового существования. Потому и так завораживает, притягивает моего старика явственно слышимый по утрам шум близящегося водопада. И проснувшемуся человеку отчаянно не хочется просыпаться. Его одолевает ложная надежда: вот если бы сейчас не проснуться, то как-нибудь можно и проскочить водопад… Но вот он сидит, в трусах и майке, на краю своего одинокого ложа, и заоконный грохот утренних рабочих машин, подобный шуму гигантского водопада, едва не оглушает семидесятилетнего старика. Который никак не сообразит, кто он такой, где находится — в своей городской квартире или в больнице, и кто сейчас должен подойти к нему, а то и никто не подойдет…

Недавно с ним встречался уже вошедший в моду писатель Вас.

Немирной — этакий новорусский Мартин Иден на востоке своей славы. Вы мой учитель, с приятностью для себя говорил он тогда старцу, ваши книги помогли мне разобраться в самом себе, на ваших книгах я вырос, можно сказать… И Василий полагал, что литературному реликту будет приятно услышать такие слова.

— Я хотел спросить у вас… Как писателю распорядиться своим жизненным временем, чтобы не растерять, а полностью осуществить свои возможности? — солидно-ханжеским тоном, усвоенным совсем недавно, молвил далее Вас. Немирной.

В ответ он услышал нечто совершенно неожиданное:

— Да вы, судя по вашему виду, уже давно исчерпали все свои возможности, молодой человек! Но это ничего, по этому поводу расстраиваться не стоит. Вот я перед вами — у меня было возможностей в тысячу раз больше, чем у вас, и многие из них мне удалось осуществить. И что же, какая теперь разница между нами?

А никакой. Я со своими громадными осуществленными и упущенными возможностями и вы, успешно освоивший все свои малые, — мы сидим рядышком, мирно разговариваем, как равные. Мы и есть равные.

Ведь нас уже давно сожрало некое огромное чудовище, зверь.

Сожрало и переварило, и теперь мы не что иное, как его благополучное и самое убедительное говно, дорогой мой. Которое в наше время — и в нашем государстве также — обрело сейчас зеленоватый оттенок. Вот мы с вами и стали этим зеленым говном, товарищ писатель.

— Вы имеете в виду, наверное, американский доллар, — чувствуя, что криво усмехается, промолвил «товарищ писатель». — Или что-нибудь другое?

— Разумеется, доллар, — был ответ. — А что еще? В более общем смысле, конечно же, деньги. Как только мы напечатаем где-нибудь в журнале первую свою строчку, зверь уже ждет нас, широко раскрыв свою пасть. И никуда нам от него не деться.

— Мне кажется, не очень оригинальная у вас получилась метафора…

— Не очень согласен.

— И что же, вы считаете, нечисты все без исключения? Все в дерьме?

— Все. Разве что два-три человека за всю историю. Вы сами догадываетесь, о ком я…

— А Ван-Гог? Он ведь был чист — за всю жизнь ни одной картины не продал.

— Зато после его смерти чудовище проглотило его картины и переварило по тридцать семь миллионов долларов штука… Ничего себе, а?

Василий был огорчен получившим столь неожиданный оборот разговором; он сидел перед старым писателем со смущенным видом; та встреча происходила в Переделкине, на писательской даче.

— Признаться, я шел к вам вовсе за другим… — тихо и трусливо пробормотал Вас. Немирной, и только я, его невидимый близнец, мог угадать, какая темная и едкая смута поднимается в его душе.

— С чем же, — был вопрос, — вы пришли ко мне?

— С тем, во-первых, чтобы поблагодарить. Об этом я уже говорил.

Много лет с трепетом читал ваши книги.

— Мне очень приятно это слышать. Я тоже благодарю вас. А что дальше?