Близнецы в мимолётности

На озеро, к которому жмётся мой родной городок, походило другое, расположенное неподалёку. Лещёва Прорва — его название — отнюдь не было лишь лукавой приманкой, хотя солидные рыболовы «лещатники» распространяться об этом не любили. Призрак озера обитает в моей памяти полноправным хозяином — непримиримо к пейзажу с корпусами фабрики искусственного меха, которую я мстительно заставляю гореть. Когда она строилась, в газетах писали: стоки пойдут через очистные сооружения, каковые обеспечат эффективную защиту окружающей среды.

Защищённая среда не подошла обитателям Лещёвой Прорвы. Рыба, которую изводили и не могли извести многочисленные браконьеры, скоренько вымерла, заповедав беречь воспоминание о широко разливающейся зорьке, кошеле с вязкой кашей, сдобренной жмыхом, о влажных от росы удилищах...

Последний серебристый подлещик, выскакивая из зеркальной глади, награждает рассудок представлением о трепещущем мираже и перекинутой к нему радуге. Небо становится всё выше, и искажённый расстоянием в годы свет ходит над сонной водой и отлогостями равнины, словно неприкаянная тревога. Меж полей движется фигурка, и тропа хрустит под ногами идущего с тем упорством, с каким рвётся ожить пережитое. Мой дед навестил родню в деревне и возвращается, деловито-торопливый. Войдя в дом, окликает меня:

— Валерка, рожь в трубочку сворачивается! Чему оно соответствует?

— Чему, чему... в это время самый клёв у леща, — повторяю я то, что узнал от деда, и хотя этот ответ он слышит уже которое лето, его удовольствие от раза к разу не убывает.

— Идёшь завтра со мной?

Я подавляю порыв готовности, уронив равнодушно: — Угу. — Не верится, какой оно обернётся отчаянной досадой, когда ночью дед будет меня будить.

Мы выходим; я, страдающий, что нельзя опять укрыться одеялом и сладко уснуть, умываюсь дождевой водой из бочки, мне легчает. Рассвет ещё только предугадывается по тому, что в синеве вокруг звёзд уже нет густоты и серп месяца как бы утратил плотность. За городом воздух сырее, по сторонам просёлка растут пахучие травы. Идём скорым шагом, всё яснее видны редкие деревья впереди; кусты, что попадаются вдоль обочин, тянут притронуться. Я стряхиваю с них росу.

Восход застаёт нас на берегу Лещёвой Прорвы. Поодаль от неё, на пологой возвышенности — где скоро выроют котлован под фундамент фабрики, — пасутся лошади, пониже пастбища раскинулись заросли орешника. Над дремотной в слабом туманце водой нависли суковатые вязы.

— Ага, упало! — сказал дед, остановившись.

В излучине, где берег отвесно обрывается, с него уходит в озеро ствол повалившегося дерева. Основание, выворотившись с корнями, напоминает исполинское облепленное землёй копыто в корявых отростках.

— Пошли туда! — скомандовал дед, убеждённый, что рыба любит «табуниться» под корягами.

По берегу разрослась жимолость; когда мы оказались около рухнувшего вяза, я увидел то, что раньше заслонял куст. Кто-то устроил выступающий над водой небольшой настил, укрепив его на вбитых в дно кольях.

— Место занято, — сказал я.

Дед насупился:

— Не куплено! Больно просто — положил горбыли и занял! Да я здеся, — он показал руками в стороны, — отовсюду закидывал. И с этого места закидывал прежде кого другого.

Велев мне прикормить рыбу, он стал вгонять в землю заострённые гибкие прутья и подвязывать к вершинкам колокольчики, которые мастерил сам, не признавая тех, что продавались в магазине. Я достал из сумки заготовленную дедом насадку: тесто, хлебный мякиш с толчёной картошкой, червей. Дед собрался забрасывать снасть, когда зашуршали кусты. Позади нас стоял Генка Филёный.

Тогда ещё подросток, он был в ситцевых шароварах, готовых от долгой носки расползтись, и в явно тесном свитере, чьи рукава не достигали запястий. Держа на плече удилище, Генка левой рукой опустил к ногам корзину. Глядел он неприятно. Я мало его знал. Его родители были знакомы деду.

Генка не поздоровался.

— Если ты время спросить — у нас часов нет, — сказал мой дед.

Филёный не ответил. Он поднял корзину и, задев ею колокольчик закидушки, прошёл на настил. Дед медленно поворачивал голову, отчего высохшую, загорелую до цвета старого кирпича шею пересекла складка.

— Ты соорудил? — произнёс не без удивления.

— Моя привада.

— Ишь как! — отозвался дед уязвлённо.

Генка повернулся к нам и притопнул по настилу, который под ним заколебался:

— Я четыре ночи тут рыбу приваживал!

— Этого мы не знаем. Тебе кто-то продал это место, что ты тут хозяином встал?

Филёный весь напружинился, угрюмо блеснул глазами.

— Для вас я делал старался?! — Не выкрикнул, а прошипел презлющим шёпотом: — Сколько я корму потаскал!.. Хапайте теперь мою рыбу! — Яростный, проскочил мимо нас и пошёл прочь.

— Эй! — позвал дед сердито. — Ты что как молоко перекипевшее? — он сделал несколько шагов к Генке, который остановился и слушал. — Я маленько постарше, чтобы на меня собакой хрипеть, — выговорил старый с таким выражением, что можно было понять: «Сожалею и обещаю исправиться». — Иди и рыбачь! — закончил тоном дружелюбного дозволения.