Блог проказника домового

– Вопрос в том, как человек использует нецензурную лексику, – заметил я. – Есть люди, которые так разговаривают. Площадное слово, обозначающее женщину легкого поведения, для них не ругательство. Оно нечто вроде артикля. Такой тип ничего плохого в нем не видит. Он из социальных низов, его родители, соседи, друзья именно так изъясняются. Они не хотят никого оскорбить, просто не умеют иначе выразиться. Очень часто это добрые, честно работающие люди. Просто никто им не объяснил, что лексический запас русского языка огромен. Если же матерится представитель шоу-бизнеса или представитель творческой интеллигенции, то у него есть желание эпатировать окружающих. Только вот беда: нецензурно выражаясь, человек привыкает к грубости, мат автоматически срывается с языка. Вы, Наташа, лучше не употребляйте бранных слов, может случиться конфуз. Позовет молодой человек вас с родителями познакомиться, сядете за стол и ляпнете по привычке выражение, которое даме произносить не пристало. Все. Свадьба не состоится. Многие вам замечания из-за грязного языка не сделают, но более никогда к себе в гости не позовут. И еще раз насчет фразы «орет, как потерпевший». Во-первых, она грубая. Если кого-то ограбили, избили, изнасиловали, то такой человек называется потерпевшим, и, конечно, он расстраивается, возможно, кричит от переживаний. Обычным людям его просто жаль. А вот у преступника слезы жертвы вызывают насмешку, поэтому «орать, как потерпевший» в его устах звучит издевательски. Держитесь подальше от такого человека. Либо он в анамнезе уголовник, либо у него друзья такие, либо перед вами жестокая личность. А почему ваш отец злится?

Наташа пожала плечами:

– Да он всегда всем недоволен! Бизнес большой, он много чем занимается! И сам людей на работу нанимает. Папочки, папочки…

– Простите, – не понял я. – Кто папочка?

– Не папочка, а папочки, – развеселилась Наташа, – в них бумаги кладут. У Максима Петровича есть знакомый Григорий Круглов. Такой приторно вежливый. Он к нему часто приходит, мужики в кабинете запрутся и секретничают. Загорский не знает, что из оранжереи, куда никто никогда не заходит, потому что там очень влажно и душно, прекрасно слышно, о чем он в рабочей комнате болтает. Я бы тоже не знала, но очень давно Ведьма Карловна…

– Наверное, у женщины другое имя, – рассмеялся Борис.

– Забыла, как по-настоящему мою няню звали, – скривилась Наташа. – Ведьма Карловна ей отлично подходило. Вечно она придиралась, а один раз, уж не помню за что, притащила меня в оранжерею, у стены поставила, велела: «Подумай о своем поведении» – и ушла. Тупая такая манера детей в угол ставить!

– Просто люди забыли, по какой причине их предки ребят в угол ставили, – возразил Борис, – да не в обычный, а в красный. Он в комнате был один.

– Остальные синие? – хмыкнула Наташа.

– Красный угол тот, где иконы находятся, – растолковал Борис, – образа, как правило, размещали на полочках. Под них и велели шалуну встать. Это не наказание, ребенка не пытали стоянием на одном месте. Наши прапрапрадеды хотели, чтобы Господь вразумил безобразника. В углу непоседа стоял, пока кто-то из взрослых молитву о нем читал. С приходом к власти большевиков традиция читать молитвы исчезла. СССР был государством атеистов, поэтому тех, кто набедокурил, просто в угол ставили и велели стоять, пока они прощения не попросят.

– Надо же, не знал, – удивился я. – Тоже всегда удивлялся: почему угол? Можно к стене поставить, на стул посадить. Для вертлявой егозы любое ограничение движения – мука. Но сейчас я все понял.

– Меня прабабушка за мои пакости к иконам отводила, что-то бормотала, – продолжил Борис, – а когда я подрос, она мне все про молитвы объяснила, но велела молчать, сказала: «Начнешь болтать, тебя, как прадедушку в тридцать седьмом году, расстреляют».

– Фу, – поморщилась Ната, – нельзя малыша смертью пугать. До такого даже Ведьма Карловна не додумалась. Я в оранжерее заскучала, от тоски стенной шкаф открыла, роюсь на полках, и вдруг… Одна из деревянных плашек, задняя стенка, чуть в сторону отошла. Стали голоса слышны. Я догадалась, что звук из кабинета идет. Услышала, как Максим Петрович у Круглова спрашивает: «У нас на него папочка есть?» Отец со мной вообще не общался. Месяцами его не видела. Он или в командировке, или в офисе, или дома, но из кабинета не высовывался. И я стала в оранжерею тайком ходить, подслушивала, чем там папа занят. Хоть и маленькая была, живо разобралась, что вежливый Круглов для отца всякие сведения собирает. А в нужный момент, когда кого-то нагнуть надо, Загорский говорит человеку: «Не хотите мне помочь? Ладно, но уж тогда не обижайтесь, если вся правда о том, что ваша сумасшедшая дочь в клинике лечится, на свет выплывет». Муж моей матери – подлец!

– Неладно так про отца-то, – укорил девицу Борис.

– Я уже говорила, что он просто женился на моей мамочке и придумал такое…

Наташа замолчала.

– Что? – спросил Борис.

– Это личное, никого не касается, – буркнула девушка.

Я встал:

– Поедем к Оксане Максимовне.

– Не захочет она разговаривать, – вдруг сказала Ната.