Блокада. Книга 3

Артиллерийская канонада стала слышнее. Время от времени в темном небе взрывались и гасли ракеты, на мгновение освещая окружающее бело-голубым призрачным светом.

Было около двух часов ночи, когда батальон подошел к Средней Рогатке.

– Помнишь, комиссар, как мы тут Звягинцева ожидали? – проговорил Суровцев. – Помнишь, как гадали, каким этот штабной майор окажется?

– Оказался что надо, – ответил Пастухов.

О Звягинцеве ни Суровцев, ни Пастухов не имели никаких известий. Когда после того, первого боя под Лугой Пастухов с бойцами доставил раненого Звягинцева в расположение батальона, немцы снова пошли в атаку. И тут Звягинцев был ранен вторично, по несчастливому совпадению в ту же ногу. Атаку отбили. А майора пришлось увезти в санбат. На следующий день, когда наступило некоторое затишье, Пастухову удалось связаться с санбатом, но оттуда ответили, что Звягинцева переправили в армейский госпиталь: требовалась сложная операция. А затем опять начались трудные бои, и след майора совсем потерялся.

– Война роднит людей, – задумчиво произнес Суровцев. – Не могу забыть, как мы к этим местам тогда, в июле, подходили… Поверишь, когда сказал майор, что нам под Лугу путь держать, меня как кипятком обдало. Подумал тогда: неужели?! Неужели враг может подойти так близко?! А теперь вот…

– Не хнычь, комбат, – сухо сказал Пастухов.

– Я не хнычу! – горячо ответил Суровцев. – Ты меня знаешь. Доведется с фашистами на улицах драться – все равно в победу не перестану верить, патроны кончатся – зубами буду фашисту глотку рвать!

Он помолчал немного и уже тише добавил:

– Не о том я… Просто подумал, как роднит людей война.

– Правое дело роднит, – сказал Пастухов.

– Ладно, не просвещай, сам грамотный. А только я этого майора всю жизнь помнить буду – первый бой вместе принимали. Как подумаю, что его, может, и в живых нет, – всю душу переворачивает… Когда товарищ погибает – будто кусок сердца вырывают. Тебя вот, просветителя, не дай бог, убьют…

– Меня не убьют, – убежденно сказал Пастухов. – И тебя не убьют. Это я тебе как комиссар заявляю, мне все известно.

– Шуточки?.. – обидчиво проговорил Суровцев. – Ты что думаешь, я смерти, что ли, боюсь? Друга потерять страшно, боевого товарища, вот я о чем!

– В этих боях все в строю остаются – и живые и мертвые, Да и с чего ты решил Звягинцева хоронить? Я, например, уверен, что жив он. Может, сейчас где-нибудь на передовой нас с тобой вспоминает… И не то ты слово все время употребляешь: «страшно». Друга потерять не страшно, а горько. А страшно совсем другое…

– Что же?

– Фашистов на ленинградских улицах представить. Вот это действительно страшно. Помнишь, нам в политотделе дивизии гитлеровский приказ показывали? Ну, чтобы Ленинград с лица земли стереть. Чтобы все опять в первозданном виде, как до Петра. Топь и болота. Представь себе на минуту – нет Ленинграда, только гнилые испарения над болотами клубятся… Вот об этом действительно подумать страшно!

– Да что ты мне гитлеровскую пластинку проигрываешь! – с неожиданным раздражением проговорил Суровцев. – Мало ли что психу в голову втемяшится! Топь и болота! Придет время, мы его самого заставим в собственном дерьме захлебнуться!

– Такую постановку вопроса поддерживаю! – усмехнулся Пастухов.

Некоторое время они шли молча.

– Слушай, комиссар, – снова заговорил Суровцев, – а есть у тебя такое чувство… ну, как бы это выразить… будто от нас все зависит? Ну не вообще от войск, а именно от вашего батальона? От того, как мы будем держаться… Опять скажешь, не то говорю?..

– Я об этом и сам все время думаю. Понимаю, что не дивизию в бой ведем и даже не полк, а всего лишь батальон, а отделаться от этого чувства не могу. Медленно идем! – неожиданно добавил Пастухов. – Скомандуй прибавить шагу.

Суровцев остановился, молча расстегнул планшет и вынул вчетверо сложенную карту.

– А ну посвети, – сказал он Пастухову.

Тот вынул из кармана фонарик и, прикрыв ладонью стеклянный колпачок над лампочкой, включил.

– Так, – сказал Суровцев, – гаси. До Средней Рогатки осталось метров пятьсот. А гнать быстрее не могу: устали люди.

Они продолжали шагать, с трудом передвигая отяжелевшие после долгого перехода ноги.

– Как полагаешь, где воевать будем? – тихо спросил Пастухов.

– Чего гадать! – махнул рукой Суровцев. – Да и не все ли равно? Впрочем, судя по направлению, полагаю, что где-нибудь в районе Пушкина или Гатчины в бой вступим.

– Оставлены они уже – и Пушкин и Гатчина, – мрачно сказал Пастухов, – немцы там.

– Значит, вышибать придется. Словом, найдут нам место, где врага бить, об этом не беспокойся.

– А я и не беспокоюсь, просто хочу скорее на место прибыть. Думать не могу, что, пока идем-бредем, там люди гибнут.

– Пришли, кажется, – проговорил Суровцев, вглядываясь в темноту. – Видишь, вон стоят…

Действительно, метрах в тридцати впереди угадывались силуэты выстроившихся цепочкой полуторок. По чистой случайности они стояли как раз в том самом месте, где в начале июля Пастухов и Суровцев ожидали с бойцами прибытия майора Звягинцева.

– Помнишь?.. – тихо спросил Суровцев.