Блокада. Книга 5

– Эй, товарищ! – крикнул Звягинцев и сам испугался звука своего голоса: так гулко отозвался он в пустом коридоре.

Человек на костыле неуклюже повернулся. Звягинцев подошел к нему ближе, увидел, что тот еще очень молод, почти мальчишка, и что на груди из-под его пижамы выглядывает треугольник морской тельняшки.

На мгновение Звягинцева охватило чувство острой жалости к атому парню, обреченному всю свою, наверное еще долгую, жизнь не расставаться с костылями. Но, не желая бередить душу молодого инвалида, Звягинцев сказал преувеличенно бодро:

– Слушай, морская душа, не знаешь, как мне тут Веру Королеву отыскать? Фельдшерицу…

Парень смерил Звягинцева пристальным взглядом с головы до ног и, не обнаружив знаков различия, прикрытых воротником полушубка, решил, очевидно, не затруднять себя выбором манеры обращения.

– А зачем она тебе?

По собственному опыту Звягинцев знал, что раненые, находящиеся на излечении, – в особенности тяжелораненые, – как правило, чувствуют себя на какое-то время свободными от субординации. Вступать в пререкания с этим так жестоко пострадавшим парнем ему не хотелось. Он сказал подчеркнуто дружелюбно:

– Видишь ли, друг, она моя старая знакомая.

К его удивлению, эти слова разозлили парня.

– Ты в воинскую часть пришел, а не в квартиру коммунальную. Обратись к начальнику госпиталя или к комиссару.

Выговорив это, раненый, повернувшись с трудом, зашагал дальше, громко стуча костылями.

– А где их искать – начальника или комиссара? – растерянно бросил вслед ему Звягинцев.

– Начальника на том свете искать будешь, – ответил, не оборачиваясь, парень, – а комиссар… – Он сделал паузу, точно раздумывая, стоит ли говорить, и все ж пробурчал: – На втором этаже, направо.

Звягинцев пожал плечами, не понимая, чем он так разозлил одноногого морячка, и медленно пошел вперед в поисках лестницы на верхние этажи.

На втором этаже глазам его открылся такой же длинный коридор, столь же плохо освещенный, как и нижний. И все двери здесь тоже были плотно прикрыты, только из одной пробивалась узкая полоска света. На этой-то двери и была прибита табличка: «Комиссар».

Звягинцев вдруг вспомнил, что в прошлый раз, когда он торопил Веру поскорее садиться в машину, чтобы не опоздать на концерт, она сказала, что должна отпроситься у комиссара. «Ну что ж, – подумал теперь Звягинцев, – в крайнем случае напомню ему, что я тот самый…»

И он открыл дверь.

За письменным столом сидел невысокий, широкоплечий человек в полушубке с поднятым воротником, но без шапки и что-то писал при свете мерцающей коптилки, низко наклонив над столом голову. К столу была прислонена палка.

Свет коптилки вырывал из темноты только крупную голову этого человека, вернее, его затылок, да еще бронзовую чернильницу на столе. Рядом у стены белела аккуратно заправленная кровать.

– Товарищ комиссар… – начал было Звягинцев, но в ту же минуту, едва человек поднял свою большую голову, Звягинцеву показалось, что он галлюцинирует. Зажмурив и снова открыв глаза, спросил, все еще не веря в истинность увиденного: – Пастухов… ты?!

Пастухов, не выпуская из пальцев карандаша, старался разглядеть остановившегося в полумраке Звягинцева. Потом медленно встал, схватил палку и, опираясь на нее, сделал шаг навстречу.

– Звягинцев? Майор! Это ты или привидение?!

…Не меньше часа сидели они рядом на кровати, расспрашивая друг друга. За этот час перед Звягинцевым вновь пронеслось недавнее прошлое: Средняя Рогатка, Лужский рубеж, первый бой, ранение, страшное ожидание в лесу, по которому бродили немцы…

Звягинцев как-то невесело усмехнулся.

– Ты что, майор? – спросил Пастухов.

– Вспомнил, как ты мне нотацию читал. Там, на Луге. Когда я на одного отступленца набросился. Помнишь? Я тогда сказал, что таким, как он, проходы в тыл надо минировать. Помнишь?

– Помню, – кивнул Пастухов.

– Это ведь километров за сто от Ленинграда было… Да нет, больше.

– Ну и что?

– А то, что теперь сидим мы в самом Ленинграде голодные и холодные, а немец – вот он, рядом.

– Ты это всерьез?

Звягинцев внимательно посмотрел в насторожившиеся глава Пастухова и поспешил успокоить его:

– Нет, друг мой, я хорошо понимаю – пережитое и выстраданное нами не прошло даром. И наша Луга, и твоя Невская Дубровка, и мой Волхов – все недаром. И хоть нет наших с тобой имен в сообщении о разгроме немцев под Москвой, а и к этому мы причастны. Но сколько еще километров гнать надо немцев!

– Ты как, до границы считаешь?

– А как же!

– Некоторые считают до своего дома. А если дома уже нет, то до знакомой с детства березки.

– А у тебя какой счет?

– До победы.

– До победы… – задумчиво повторил Звягинцев. – Фашистов крушить до победы – это бесспорно, тут и рассуждать не о чем. Но как ты себе представляешь нашу победу?

– Странный вопрос, – пожал плечами Пастухов. – Победа – это полный разгром фашизма. Осиновый кол в змеиное его гнездо.

– И то верно. Только не кажется ли тебе, комиссар, что сейчас победа у людей связывается не только с этим… общим? А и с чем-то другим, личным?

– Не понимаю.