Блокада. Том 2

Другие фронты за то же время имели на своем счету десятки захваченных русских городов, сотни километров пройденного пути. Но этот проклятый стоячий фронт, словно сторожевой пес, залег у стен Петербурга. И хотя это тоже, как утверждали немецкие газеты и радио, следовало считать «почти победой», бессильное топтание войск на одних и тех же рубежах сделало мишенью для насмешек самого командующего группой армий «Север».

Для тех, кто недостаточно был знаком с оперативной картой, кому неизвестно было, по какому пути Советская страна посылает продовольствие, чтобы поддержать угасающие силы Ленинграда, слово «Тихвин» оставалось пустым звуком. Но здесь-то, в этой комнате, подлинное значение тихвинского железнодорожного узла отлично понимал каждый.

Неспособность фон Лееба взять Ленинград штурмом стала притчей во языцех в далекой ставке Гитлера. А теперь вот и там должны будут признать, что в удушении этого неприступного города фельдмаршал достиг несомненного успеха.

Все это, вместе взятое, — жажда реванша за пережитые унижения, неудовлетворенное честолюбие, предвкушение новой, неизмеримо большей, оглушающей победы — падения обессиленного, обескровленного Ленинграда, — все это слилось в едином, истошно-торжествующем вопле «Зиг хайль!».

Кричал «Зиг хайль!» и Данвиц. Кричал искренне, самозабвенно. Он уже не помнил о своем недавнем чувстве неприязни к собравшимся здесь офицерам, этим «обозникам», носящим такие же, как и он, мундиры, имеющим такие же, как он, и даже более высокие награды, полученные невесть за что в трехстах километрах от линии огня…

Минуту или две Бреннеке стоял молча, держа наполненную рюмку как полагалось, на уровне третьей сверху пуговицы своего мундира, и ожидая, пока смолкнут победные клики. Потом слегка приподнял левую руку, давая понять, что хочет продолжать речь, и в наступившей наконец тишине заговорил опять:

— Господа! Я солдат и буду по-солдатски откровенен. Некоторые из нас уже начинали сожалеть, что оказались на этом неблагодарном фронте. Я не осуждаю таких. Не осуждаю их благородной зависти к боевым товарищам с Центрального и Южного фронтов. Понимаю и принимаю, как неизбежное, недавнее желание многих быть в группе армий «Центр», когда там… — Бреннеке вдруг осекся, обвел медленным взглядом присутствующих, в том числе и тех, кто стоял с ним за одним, главным столом, наткнулся на встречный предостерегающий взгляд полковника Крюгера, нарочито закашлялся и закончил фразу уже иным, менее торжественным тоном: — …встречали фанатическое сопротивление славяно-монгольских орд.

Но тут же потухший было голос Бреннеке снова окреп:

— Ныне же, господа, многие и многие будут завидовать вам. Гений фюрера указал верный путь к бескровной победе над Петербургом. Скоро, очень скоро достаточно будет подставить широкую немецкую ладонь, и русский фрукт упадет в нее. Правда, — Бреннеке усмехнулся, — это будет уже увядший, ссохшийся фрукт, потому что, как говорят в России, «голод не есть тетя»!

Пословицу он произнес на ломаном русском языке, морща лоб от напряжения, а затем повторил ее уже по-немецки. По залу пронесся вежливый, поощрительный смешок. Бреннеке высоко поднял свою рюмку.

— Так выпьем же, господа офицеры, за то, чтобы это варварское государство, на бывших землях которого мы с вами стоим сейчас, было бы как можно скорее стерто с лица земли. Да осуществится воля нашего фюрера. Хайль Гитлер! Зиг хайль!

И Бреннеке залпом выпил содержимое своей рюмки.

Зал опять ответил торжествующим ревом, слившимся с перезвоном хрусталя.

— А теперь, господа, позаботьтесь о себе сами, — садясь первым, предложил Бреннеке тоном радушного хозяина. — Еда на столе. Напитки — тоже. Мы не хотели в день нашей победы прибегать к помощи русской прислуги.

И, демонстративно подвинув к себе четырехгранный графин, снова наполнил рюмку. Данвиц тоже протянул руку к графину со шнапсом и обратился шутливо к Крюгеру:

— С вашего разрешения, господин полковник?..

— Ты совсем огрубел, Арним, — в той же слегка иронической манере, с укоризной ответил Крюгер. — Или у вас на фронте пить шнапс принято считать доблестью?

— На фронте принято умирать, не дожидаясь разрешения начальства. Оно обычно далеко от тех мест, где стреляют, — съязвил Данвиц.

Крюгер приподнял бровь и посмотрел на него, как взрослые смотрят на расшалившегося не в меру ребенка.

— Прости, Эрнст, — тихо сказал Данвиц. — Видимо, шнапс ударил мне в голову. Я давно не пил.

— Ничего, ничего, — примирительно ответил Крюгер. — Вы фронтовики, имеете право на свои маленькие привилегии… За твое здоровье, Арним, и за успех твоей поездки в Растенбург. — Он медленно выцедил не более четверти налитой ему рюмки.

Смысл второй половины здравицы дошел до сознания Данвица не сразу. А когда дошел, моментально вернул его к тому, что было для него самым важным.

— Ты… знаешь, что меня вызывают в ставку? — удивленно спросил он, наклоняясь к плечу Крюгера.

— Знаю, — коротко ответил тот.

— Но зачем?

Крюгер пожал плечами.

— Кто именно вызывает меня? — продолжал допытываться Данвиц, пользуясь тем, что в зале стало уже шумно. — Сам фюрер?