Блокада. Том 2

— В гараже при кондитерской фабрике работал. Имени Самойлова. Слыхали, может? Конфеты развозил, печенье разное, ну и пирожные, конечно. Ух и хлопотное дело с этими пирожными! Ни свет ни заря в магазины доставлять нужно. Любители были, крем лизнет — сразу определит: свежий или вчерашний!.. Первое дело, конечно, — в Елисеевский, ну, в «Гастроном» на Невский. Потом в кафе Н…

«Зачем он это говорит? Как может?!» — с удивлением подумал Суровцев.

Но старик, видимо, был захвачен воспоминаниями:

— Или, скажем, «Мишка косолапый», конфета. Ребятишки эту конфету страсть как любили. Сладкая — шоколад, а под ним вафля, на зубах похрустывает! На Новый год на елку вешали…

И тут Суровцеву вдруг показалось, что он и впрямь услышал какой-то хруст. Он донесся откуда-то снизу. Из-под колес машины. «Неужели мы?..» — со страхом подумал Суровцев, будучи не в состоянии даже мысленно произнести это.

Он перевел взгляд на водителя. Но тот смотрел вперед как ни в чем не бывало.

— Как вас зовут? — спросил Суровцев.

— Рядовой резервного полка Воронов.

— Нет, я спрашиваю, как по имени-отчеству?

— До войны Степаном Васильевичем величали, — с какой-то грустью ответил водитель.

— Степан Васильевич, а вам не бывает… страшно? — невольно вырвалось у Суровцева.

— Это когда обстрелы? Ну мы уж тут привыкли… Вот к голоду только привыкнуть нельзя.

— Да нет, я не про это… Ведь вы… ведь эта работа… Ну, словом, мертвые… трупы…

— А-а… — спокойно и даже, как показалось Суровцеву, разочарованно протянул Воронов. — Так ведь на убитых-то я и на фронте насмотрелся.

— Но ведь то убитые! — воскликнул Суровцев. — Они на войне погибли!

— А эти нешто не на войне? Тех немец убил и этих тоже.

— Но те воевали!

— А эти в тылу, что ли, отсиживались? — резко произнес Воронов. — У станков по суткам стояли, пока голод не покосил!.. Бойцы они были, солдаты!

И эти слова проникли в самую душу Суровцева.

Он понял: то, что ему, фронтовику, казалось страшным, вызывало внутреннюю дрожь, сегодняшним ленинградцам представлялось привычным, точнее — неизбежным, как неизбежны на войне бой, ранения, смерть. Они смотрели на эти закоченевшие в снегу трупы так, как он, Суровцев, глядел на тех, кто погиб в схватке с врагом.

Там, на фронте, Суровцев беспощадно разносил бойцов и санитаров, если они не успевали вытащить с поля боя не только раненых, но и убитых. Он требовал, чтобы погибших хоронили, пусть наспех, но так, чтобы потом можно было найти могилу.

Так почему же эти, тоже погибшие на войне, советские люди не заслуживают достойного погребения? И разве не долг тех, кто остался в живых, позаботиться об этом?!

Душевное оцепенение, от которого Суровцев не мог избавиться с той минуты, как узнал, в какой полк он попал, прошло. Настоящее как-то разом связалось в сознании Суровцева с прошлым. Луга, Пулково, Дубровка, госпиталь, опять Дубровка и вот теперь снова город — все это слилось воедино во всеохватывающем понятии «Ленинград».

— Слушайте, — неожиданно для самого себя торопливо спросил он, — вы знаете госпиталь в районе проспекта Карла Маркса?

— Знаю. Вывозили и оттуда…

Он не договорил, но Суровцев понял, кого или что они оттуда вывозили…

— Можете подъехать туда?

— Прикажете — подъеду, вы командир, — степенно ответил Воронов.

…С минуту Суровцев стоял у открытых ворот госпиталя. Вот здесь, по этому, теперь занесенному снегом двору они делали круги с Савельевым, отсюда шмыгнули в переулок, опасаясь только одного — чтобы их не окликнули…

Сейчас двор был пуст, занесен снегом.

— Подождите меня здесь! — крикнул Суровцев водителю и пошел по узенькой, протоптанной в снегу тропинке к подъезду госпиталя.

На лестнице было темно. Суровцев поднялся на второй этаж и двинулся по коридору, едва освещенному установленными в дальних его оконцах коптилками. Ему почему-то казалось, что, открыв дверь сестринской, он тотчас же увидит сидящую за маленьким столиком Веру…

Уйдя из госпиталя, он постарался забыть о ней. Слова ее, короткий ответ: «Да, люблю» — на его робкий вопрос: «Вы кого-нибудь любите?» — решили все. Но сейчас Суровцев был движим одним желанием — увидеть Веру.

«Почему в коридоре так пусто и тихо?» — подумал он. Приоткрыл дверь в одну из палат. Там тоже одиноко мерцала коптилка. При свете ее Суровцев разглядел лежавших на койках раненых, укрытых поверх одеял полушубками и шинелями. Ни один не шелохнулся, не повернул головы на скрип открываемой двери…

Несколько секунд Суровцев стоял, глядя на этих скованных холодом и голодом неподвижно лежавших людей, потом осторожно прикрыл дверь и пошел, почти побежал к сестринской.

…За тем самым маленьким столиком сидела не Вера, а какая-то незнакомая женщина в белом халате. Суровцеву показалось, что она дремлет.

— Простите, я… — произнес Суровцев.

Женщина подняла голову, посмотрела на него из-под полуопущенных век.

— Я хотел бы увидеть… — сказал Суровцев.

И осекся. Ему было страшно назвать имя Веры. Только сейчас он со всей ясностью отдал себе отчет в том, что в ответ может услышать: «Умерла».

— Я не поняла, кого вы хотите увидеть, товарищ? — спросила женщина.