Блокада. Том 2

— А как же квартира? Ключ у кого-нибудь есть? Положено запереть и сдать управхозу.

Будничность, деловитость его тона поразили меня. Но тут же я вспомнила, что страшная работа Суровцева и заключалась в том, чтобы хоронить людей, и, говоря о квартире, он, очевидно, следовал существующей на этот счет инструкции.

— Дверь, когда мы пришли, была не заперта, — сказала я. И в голову мне пришла внезапная догадка: — Очевидно, почувствовав, что умирает, он открыл дверь, чтобы… словом, чтобы…

Я не договорила. Меня снова душили слезы.

— Подождите, — сказал Алеша. — Суровцев, посвети-ка сюда.

И стал рассматривать дверной замок.

— Так и есть, — удовлетворенно произнес он. — Замок поставлен на защелку. Мы сейчас захлопнем дверь, а завтра ты, капитан, дашь знать, кому положено.

Он с силой захлопнул дверь. И мне показалось, будто в гроб вбили еще один — последний гвоздь.

Когда мы вынесли гроб на улицу, я услышала, как Алексей тихо сказал Суровцеву:

— Думал ли ты тогда, под Лугой, что гробовщиком стать придется?!

— Кто-то должен погибших хоронить, — ответил Суровцев. — У войны лиц много. Вот она одним из них на нас сейчас в смотрит.

Он обошел кузов и громко сказал сидевшему в кабине шоферу:

— На Пискаревку!

Ехали мы очень долго. Не выдержав, я попросила Алешу зажечь спичку и посмотрела на часы. Было около десяти. В первый раз я подумала, что могу не успеть вернуться в госпиталь вовремя.

— Где эта… Пискаревка? — спросила я.

— Понятия не имею, — ответил Алеша. — Никогда такого названия не слышал.

— А его мало кто и слышал, товарищ майор, — раздался в темноте голос Степанушкина, — деревенька там была такая, что ли.

— Но где это?

— Если по-простому, то на окраине, на далекой. А по-военному — на северо-востоке, по нашим картам квадрат «А-5».

— Что же, там теперь людей хоронят?

— Не только там. И на Большой Охте, и на Серафимовском, и на Богословском… и мало ли где еще. У нашей части на Пискаревке — свой квадрат.

Мы снова умолкли. Слышно было только, как постукивал гроб, когда машина подпрыгивала на ухабах. Именно потому, что она стала все чаще то проваливаться в какие-то рытвины, то пробуксовывать на ходу, я поняла, что мы едем уже не по улицам, а где-то за городом.

Наконец машина остановилась. Звякнула дверца кабины, потом открылась и наша.

— Выносите! — скомандовал Суровцев.

Мы с Алешей вылезли первыми. Ярко светила луна. Я огляделась. Справа и слева, несколько в отдалении стояли маленькие крестьянские избы, почти по самые темные окна занесенные снегом. Впереди, метрах в пятидесяти от нас, возвышался на столбе деревянный щит, и я подумала, что это какой-то указатель. Дорога там суживалась, по сторонам ее лежали штабеля дров. Еще дальше я разглядела людей с лопатами в руках.

— Взяли! — услышала я команду Суровцева и, обернувшись к фургону, увидела, что бойцы вытаскивают гроб.

Суровцев и Алеша подставили под него плечи, я тоже подбежала, чтобы помочь, но Суровцев строго сказал:

— Отойдите, Вера, не мешайте.

Они опустили гроб на снег.

— Позови старшего сержанта Фролова, — приказал Суровцев Степанушкину.

— Слушаю! — ответил тот и побежал по дороге.

Но, очевидно, это было ему не по силам. Пробежав метров пять, не более, он перешел на медленный шаг.

Прошло минут пятнадцать, прежде чем он вернулся в сопровождении другого бойца, который, подойдя к Суровцеву, доложил:

— Старший сержант Фролов прибыл по вашему приказанию.

— Вот, — сказал Суровцев, указывая на гроб, и добавил: — Отдельно.

— Слушаю, товарищ капитан. Значит, подрывать придется.

— Подрывники на месте?

— Так точно. Только что шпуры пробили. Новую траншею рвать надо. Эти заполнены доверху. Утром бульдозер придет, заровняет. А пока мы лопатами…

— Поднять! — скомандовал Суровцев.

Бойцы и Алексей подняли гроб на плечи и понесли.

Мы с Суровцевым двинулись за ними.

Так мы прошли метров тридцать, и, когда приблизились к тому, что издали показалось мне грудами дров, я поняла, что это не дрова, не бревна, а сложенные штабелями мертвые тела! Окоченевшие, скорченные, в той одежде, в которой их застала смерть, люди! Трупы заполняли доверху и траншеи, мимо которых мы сейчас шли. Это было страшное, освещенное желтым светом луны, безмолвное царство смерти…

Подойдя к деревянному щиту, я разглядела, что на нем красной, с замерзшими подтеками краской написано:

НЕ ПЛАЧЬТЕ НАД ТРУПАМИ ПАВШИХ БОЙЦОВ!

Мне показалось, что слова эти написаны кровью.

Гроб поднесли к краю забитой мертвецами траншеи и поставили на снег.

Неподалеку двое бойцов, сидя на корточках, вынимали из брезентовых сумок патроны и закладывали их в шпуры. Из отверстий тянулись по снегу бикфордовы шнуры. Увидев Суровцева, бойцы поднялись, но он махнул рукой:

— Продолжайте.

И вдруг я решила…

— Товарищ Суровцев, — сказала я, слыша, что мой голос стал каким-то чужим, — его нужно похоронить в общей могиле. Он так хотел.

Я сказала неправду. Мы никогда не говорили с Федором Васильевичем о смерти. Только о жизни.