Блокада

— Зачем мне Галаду? — не понял аху, — Опять глупый вопрос. Нужно уметь спрашивать, механик. Правильный вопрос должен звучать так: зачем я ему? Когда ты задаешь вопрос, зачем тебе нужен бог, ты обманываешь сам себя. Зачем ты нужен богу, механик, — вот правильный вопрос!

— А ты уверен, что Галаду — это бог? — спросил Пустой.

— Этот вопрос ты задашь ему сам, — уверенно пообещал Кобба.

— Я согласен, — кивнул после короткого раздумья Пустой, — только мне будет нужна помощь моих друзей. Их всего семь с половиной, а у высшего мастера тут, помнится, было десять мастеров и куча подмастерьев? Мне нужна помощь всех моих друзей и хороший инструмент.

49

— Вот уже и светлые стали тебе друзьями, — сказала Лента.

Пустой посмотрел на Коркина, который позвякивал цепью лебедки, поднимая тяжелую гирю, потер глаза.

— Ты неправа. Они не стали друзьями. Они просто перестали быть врагами. Или никогда ими и не были.

— Она была той самой женщиной, которую ты искал, — упрямо повторила Лента. Ее гиря уже поднялась до потолка, но она продолжала дергать цепь, словно и не замечала, что та уже не поддается.

— Послушай… — Пустой поймал ладонь девушки, посмотрел сквозь Коркина, словно скорняк и не пыхтел поблизости, поднимая самую тяжелую гирю, словно того вовсе не было рядом, — Я хочу тебе рассказать. Именно теперь. Сейчас. Потому что не знаю, что будет через час. Но хочу, чтобы ты знала. Я расскажу тебе только самое главное из того, что вспомнил. А я вспомнил очень многое, в том числе и то, чего не вспомнил бы в противном случае никогда. Я увидел маму, которую до этого видел только по фотографиям. Увидел ее живую. Увидел, как она радовалась мне, увидел, как она плакала об отце. Увидел, как ее не стало. Ты знаешь, сложись как-то все иначе — я бы построил дом возле девятой пленки, чтобы каждый день погружаться в то, с чем не столкнусь наяву уже больше никогда. И вот я видел, как ее не стало. Это сделал кто-то из светлых. Не знаю кто — Рени-Ка или кто-то другой, — они в том состоянии все были на одно лицо. Да, конечно, они просто пытались убить меня еще младенцем: откуда им было знать, что, направляя на меня нейтрализатор, они убивают всех, кто стоит рядом. Я не простил им этого, но я не буду выяснять, кто именно был под маской. Потом они пытались убить меня, когда я вырос.

Там, у нас дома, что-то пошло не так, и они взялись за меня всерьез. Сначала попытались выкинуть из мира с помощью нейтрализатора, потом уничтожили мою жизнь. Все, что я создал. Решили, что, если хочешь сдвинуть человека с места, надо лишить его корней. Они делали все, чтобы я оказался здесь. И они этого добились. Я не знаю, принесет ли это им удачу, но знаю точно, что даже мифическая возможность вернуться домой не была для них главной. Они бились от отчаяния. Главное для них было — остановить это все. Прекратить!

— То самое, что именно теперь ты пытаешься запустить вновь? — спросила Лента.

— Отчасти так, — усмехнулся Пустой, — И вот я здесь. Мои друзья или мертвы, или далеки от меня. Мое сегодня — крайне сомнительно. Мое будущее… Скажем так: оно пока неясно. Но прошлое у меня все-таки есть! И в этом прошлом мой отец, о котором я почти ничего не знаю и который тридцать пять лет назад стоял среди вот этих шестерен, вовсе не собирался взваливать на меня того, что он здесь не успел доделать. Но так случилось. И я здесь. В том числе и по воле светлых. И по воле аху, кстати. И по воле того же самого Галаду, чей Тарану уничтожил очень многих людей и там, у нас дома. Твоего отца уже нет, Лента. Кто-то из светлых убил его в тот момент, когда он едва не рассказал мне чуть больше, чем нужно было. Пять лет уже прошло, как его нет.

— Я знаю, — помрачнела Лента и тоже посмотрела сквозь Коркина, словно он был склеен из прозрачного пластика, — Я почувствовала. Через тринадцать лет, как попала сюда. Мне было двадцать три. Да-да, это заслуга Мороси, что я так выгляжу, мне уже двадцать восемь. К тому времени я уже повидала многое, Лот давно переправил меня к Сухой Брише, и вот пять лет назад у меня внутри что-то словно оборвалось. Я возилась с отварами для больных, и уронила ложку в котел, и опустила руку в кипяток, но боли не почувствовала. И даже ожога не случилось. Я почувствовала, что отца нет. Просто у меня никого не было, кроме него, хотя я очень была обижена на него.

— Он любил тебя, Ленточка, — сказал Пустой, — За секунды перед смертью, когда я показал ему твою фотографию, он вдруг переменился. Его словно перекосило. Вся боль, что копилась в нем долгие годы, хлынула наружу. Он почти закричал мне — спаси ее, выручи. Помоги. Кляну тебя, попадешь туда — вытащи ее. Она — все! Все из-за нее. Только из-за нее. Поклянись.

— Так ты выполняешь клятву? — спросила Лента.

— Я не успел поклясться, — развел руками Пустой.

— Отлично, — стиснула зубы Лента, — Я не люблю клятв.

— А я и не стану тебе клясться, — ответил Пустой.

Только и всего? Или Коркину так показалось, а на самом деле он сказал больше?