Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг.

Наставления и поучения были приметой блокадного времени. Чаще всего они высказывались в письмах и записках. Имело значение и их получение от родных, живших в эвакуации, с обязательными в таких случаях пожеланиями (а то и требованиями) выстоять, не падать духом и лучше заботиться о себе и о других родственниках, судьба которых была также небезразлична членам всей семьи. Эти увещевания иногда имели двойственный характер – обнадежив кого-либо, ожидали, что он точно так же будет ободрять и других, оказавшихся в более трудных условиях. Пожалуй, не менее важным являлось и то, что блокадники, призывавшие к милосердию, поучавшие и поправлявшие колеблющихся и утративших силу воли, тверже заучивали и для себя преподанные ими этические уроки. И не могло быть иначе, поскольку находили слова предельно естественные и эмоциональные, не нарушавшие естественности речи, а придававшие ей всем знакомый житейский оттенок. Моральные заповеди здесь бесхитростны и привычны, обнажена простейшая логика различения добра и зла, без оговорок и риторических «наслоений». «Ты что же… хотел сделать? Ты о себе подумал, а о ней? Нет, как ты смел об одном себе думать», – стыдила одна из женщин мальчика, схваченного ею при попытке украсть карточки у другой блокадницы [392] .

5

Отступления от милосердия фиксировались обязательно. Не всегда точно знали, что произошло, многое домысливали сами, иногда пересказ слухов о происшествии осуществлялся по привычному, но четкому трафарету – и рождался отклик столь же недвусмысленный и безапелляционный. Поступки других оценивали именно по коду милосердия. Отступление от милосердия – это поступок следователя из НКВД, вызывавшего на допрос отца О. Берггольц. Основанием являлась его немецкая фамилия: «Видимо, рассчитывая на скорое снятие блокады и награждение в связи с этим, почтенное учреждение торопится обеспечить материал для орденов. – „И мы пахали“. О мразь, мразь» [393] . Немилосердны, по мнению Н.П. Заветновской, действия милиционера, который «рыщет по рынкам и ловит граждан несчастных и отнимает у них последний хлеб, если куплен на деньги или много купил» [394] . По тому же счету она оценивает и одну из родственниц соседки: «Мало воспитанная и очень холодная, не отзывчивая» [395] . Аморальны, как считает академик архитектуры А.С. Никольский, действия руководителей Ленинградского отделения Союза архитекторов. Он обратился к ним за помощью, а они посоветовали покупать продукты на рынке [396] . «Прохвостом» назвал преподаватель географии А.И. Винокуров знакомого ему геолога, который обрадовался, узнав, что в его дом попал снаряд: среди развалин можно было быстрее раздобыть дрова [397] .

«Он не предложил нам даже стакан чая, хотя знал, что здесь жестокий голод» – такой запомнилась В.Г. Григорьеву сцена встречи с военным, передавшим «небольшой сверток» от отца [398] . И.И. Жилинский записал рассказ жены о том, как она меняла вещи на дуранду в совхозе. Ее выпроваживали всюду. Не нужны были теперь и предлагаемые за бесценок вещи блокадников, пресытились ими – слишком много незваных просителей, робких, надеявшихся, что им что-то перепадет, приходило сюда. Жена плакала: «Даже дети гонят назойливых гостей из дома, бросают в них поленья»; ее оскорбило это «отношение сытых мужиков к голодным людям» [399] .

Отмечали и немилосердность тех, кто пользовался бедой других людей. Несколько сумбурно выраженное ощущение обиды из-за того, что медсестры, имея лишний хлеб, скупали за бесценок вещи, можно встретить в интервью с Л.П. Власовой: «Вот была одна такая знакомая, что: „Ой, раненым помогала, я свое отдавала…" Ну, я ходила сама, у этих медсестер тряпки свои таскала – обменивала. Ну. А она, это. Ну, я не люблю, когда люди врут» [400] .

Мать В.А. Алексеевой убирала квартиру директора завода «только за то, чтобы что-то где-то поесть» [401] . Она же в столовой мыла котлы «бесплатно, чтобы только оттуда, с этих котлов, собрать корочки… обгоревшей каши» [402] . Мать Г. Глуховой подрядилась разгружать машины с мукой: «Из мешков на одежду высыпалась какая-то часть содержимого. Разрешалось потом это с себя стряхнуть и взять домой» [403] .

Выхода у голодных людей не было, и это знали те, кто был сыт, кто избегал грязной работы, но не желал платить другим достойное вознаграждение. Зачем платить? Истощенные блокадники ради спасения себя и своих детей согласятся трудиться и за гроши, и сколько на очереди еще таких же, готовых наняться на любую работу И униженно ждавших, когда их отблагодарят: «…В госпитале меня одна попросила медсестра: „Убери вот этот кабинет, мусор, я тебе каши дам“… Я говорю: „…Я все сделала там, в кабинете-то, просили убрать". – „Ну хорошо" И молчит. Я говорю: „Вы меня кашей хотели покормить". – „А! Да, да, да. Сейчас я вам дам кашки". И дала мне две ложечки каши. Дала. Я поела. Конечно…» [404]