Блокадный дневник Лены Мухиной

Необходимое послесловие: Как была восстановлена биография Лены Мухиной

Уехала или осталась? Погибла или все же ей удалось выжить? И если да, то какова ее дальнейшая судьба? Эти вопросы возникли сразу, как только была перевернута последняя страница дневника Лены Мухиной.

Но сначала надо было понять, что нам известно. Оказалось, немного: ученица ленинградской школы № 30, жила где-то в районе Загородного проспекта, Владимирской (тогда Нахимсона) площади, Социалистической или Разъезжей улиц с мамой и Акой (няней, бабушкой?)… Есть родственники в Горьком (нынешнем Нижнем Новгороде), в дневнике даже упомянут адрес. Да, еще точная дата рождения. Ни отчества, ни ленинградского адреса…

Искать решили сразу по нескольким направлениям. Отправили запрос в Комитет по делам ЗАГС Санкт-Петербурга, предположив, что, если Лена родилась в Ленинграде, нам дадут точный адрес и по домовым книгам мы хотя бы узнаем: уехала она из города или нет. Одновременно навели справки в Центральном государственном архиве историко-политических документов Санкт-Петербурга, где находится подлинник дневника: как и когда он туда попал. Ответ оказался неутешительным. Дневник поступил в архив в 1962 году вместе с другими документами, а какими — никто не знал. Но архивисты нас чуть-чуть и порадовали. В одном из недавно изданных сборников о блокаде оказалась публикация нескольких страниц из дневника Лены Мухиной с припиской: «Через несколько дней Елена Мухина была эвакуирована из Ленинграда. Дальнейшая ее судьба неизвестна». «Откуда вы это знаете?» — спросили мы автора публикации Г. И. Лисовскую и услышали в ответ: «Кто-то из давно работающих в архиве сотрудников говорил об этом», но кто и когда выяснить не удалось. Значит, все-таки выжила! Но хотелось найти этому и другие подтверждения.

Тут пришел ответ из Комитета по делам ЗАГС Санкт-Петербурга. Увы, отрицательный. Лена Мухина родилась не в Ленинграде. Телефонные звонки в Нижний Новгород по номерам, найденным в Интернете, успеха также не принесли. Первый этап поисков закончился с минимальными результатами.

Нужно было снова обращаться к дневнику в надежде найти новые зацепки. Внимательное изучение подлинника принесло свои плоды. На одной из чистых страниц, в самом конце тетрадки, обнаружилась сделанная явно другой рукой карандашная запись: «Бернацкая Е. Н. Загородный, 26, кв. 6, т. 5.62.15». Сразу же вспомнилась фраза из дневника: «Пишу-то я на маминой записной книжке». Может, Е. Н. Бернацкая и есть «мама Лена»? Предположение подтвердилось, когда в блокадной «Книге памяти» мы обнаружили запись об умершей в феврале 1942 года Елене Николаевне Бернацкой, проживавшей по адресу, указанному в дневнике.

Но почему у них разные фамилии и одинаковые имена, почему Лена часто называет маму не просто мамой, а мамой Леной? И как объяснить две записи в дневнике о смерти матери, когда в следующих строках о ней говорится как о живой? Возможно, Бернацкая не родная мама, а приемная, а в июле 1941 года умерла родная мать? Выходило логично, но на уровне догадки.

Главный вопрос — судьба самой девочки — пока оставался без ответа. А что если попробовать поискать в документах, относящихся к ленинградской художнице Вере Владимировне Милютиной, о которой Лена часто пишет весной 1942 года и которая, как видно из дневника, принимала самое деятельное участие в том, чтобы отправить Лену в эвакуацию.

Личный фонд В. В. Милютиной и ее мужа, музыковеда Александра Семеновича Розанова хранится в Центральном государственном архиве литературы и искусства Санкт-Петербурга. Скользим взглядом по описи, в которой перечислены названия более 700 дел. И вдруг… Дело № 315 — письма к В. В. Милютиной Мухиной Елены Владимировны, художницы! Семь писем на 24 листах за 1942–1984 годы. Она?

Через неделю, когда нам принесли тоненькую папку с письмами и почтовыми карточками, стало ясно: да, это она. Слишком много совпадений в ее письмах к В. В. Милютиной с дневником. Мы нашли ответ на главный вопрос: Лена Мухина эвакуировалась из Ленинграда в июне 1942 года и спустя четыре десятилетия была жива и проживала в Москве.

В деле оказались не только письма, но и конверты с адресом, и рассказ о родственниках, часть из которых упоминалась в блокадном дневнике. Может, она здравствует и по сей день? Перед телефонным звонком в Москву было волнение: тем ли людям мы звоним, как они воспримут наши вопросы. На другом конце провода сначала была небольшая растерянность: «Да, знаем Елену Владимировну Мухину. Какой дневник? Вела во время блокады? Она об этом не упоминала…»