Блокнот Бенто

В 1942 году я поднялся по ступеням, чтобы послушать фортепьянный концерт, который давала в галерее Майра Хесс, Большинство картин были эвакуированы из-за воздушных бомбардировок. Она играла Баха. Концерты начинались в полдень. Слушая, мы, подобно немногочисленным картинам на стенах, хранили молчание, Фортепьянные ноты и аккорды казались нам похожими на букет цветов, перевязанный проволокой смерти. Яркий букет мы впитывали, а на проволоку не обращали внимания. В том же 1942 году лондонцы впервые услышали – по-моему, летом – Седьмую симфонию Шостаковича, которая была посвящена осажденному Ленинграду. Он начал сочинять ее там во время осады, в 1941-м. Для кого-то из нас симфония стала пророчеством, Слушая ее, мы говорили себе, что сопротивление Ленинграда, за которым уже последовал Сталинград, вконце концов приведет к разгрому вермахта Красной армией. Так оно и произошло.

Странно, что в военное время музыка – одна из очень немногих вещей, которые кажутся непобедимыми.

Я без труда нахожу «Распятие» Антонелло – оно висит на уровне глаз, слева от входа в зал. В головах и телах, написанных им, поражает не просто их объемность, но то, как окружающее пространство на холсте оказывает на них давление, и то, как они этому давлению сопротивляются, Именно этому сопротивлению они обязаны своим физическим присутствием, таким неоспоримым, Я долго смотрю, потом решаю попытаться нарисовать фигуру Христа.

Чуть справа от картины, у входа, стоит стул. Такие есть в каждом выставочном зале, они предназначены для смотрителей галереи, которые приглядывают за посетителями, просят их не слишком приближаться к картинам и отвечают на вопросы.

В бытность студентом без гроша я часто размышлял о том, как нанимают смотрителей. Нельзя ли мне подать заявление? Нет, Они были пожилые. Среди них попадались женщины, но мужчин было больше. Может, эту работу предлагают кому-то из сотрудников городских служб перед выходом на пенсию? Или они вызываются добровольно? Как бы то ни было, некоторые картины становятся им знакомы, как свои пять пальцев, До меня долетали разговоры вроде такого.

– Скажите, пожалуйста, где тут работы Веласкеса?

– А, да-да, Испанская школа. В зале XXXII. Прямо, в конце направо, а дальше второй поворот налево.

– Мы ищем его портрет оленя.

– Оленя? То есть самца?

– Да, там одна голова.

– У нас есть два портрета Филиппа Четвертого – причем на одном из них его роскошные усы закручены кверху, прямо как рога, Но оленя тут, боюсь, нет.

– Как странно!

– Может, ваш олень в Мадриде, А здесь вам обязательно надо посмотреть Христа в доме Марфы. Марфа готовит соус для рыбы, толчет пестиком в ступке чеснок.

– Мы были в Прадо, но оленя там не было, Ну как же так!

– И нашу Венеру с зеркалом обязательно посмотрите. Ее левое колено сзади – это нечто.

В ведении смотрителя всегда находятся два или три зала, так что они бродят из одного вдругой. В данный момент стул возле «Распятия» пуст. Вынув блокнот, перо и платок, я снимаю с плеча небольшую сумку и аккуратно кладу на этот стул.

Я начинаю рисовать. Исправляю ошибку за ошибкой. Одни тривиальные. Другие нет. Важнейший вопрос – размер креста на странице. Если промахнешься, окружающее пространство не будет оказывать давления и никакого сопротивления не возникнет. Я рисую тушью, смачиваю указательный палец слюной. Неудачное начало. Переворачиваю страницу, и все по новой.

Ту же ошибку во второй раз я не сделаю. Конечно, сделаю другие. Я рисую, правлю, рисую.

Всего Антонелло написал четыре «Распятия». Однако сцена, к которой он возвращался чаще других, – «Се человек», когда Христа, освобожденного Понтием Пилатом, выставляют напоказ, осмеивают, где он слышит, как иудейские первосвященники требуют его распять.

Он написал шесть вариантов, На всех изображена крупным планом голова Христа, объемная встрадании. И лицо, и способ, каким лицо написано, тверды, Все та же прозрачная сицилийская манера судить о вещах – без сентиментальности, без лести.

– Это ваша сумка тут на стуле?

Я бросаю взгляд вбок, Там хмурится, указывая на стул, вооруженный охранник.

– Да, моя.

– Это не для вас стул поставили!

– Я знаю, Я положил туда сумку, потому что там никто не сидел, Сию секунду уберу.

Взяв сумку, я делаю шаг влево от картины, кладу сумку на пол между ног и по новой рассматриваю рисунок.

– Уберите вашу сумку с полу.

– Можете обыскать ее: вот мой кошелек, вот принадлежности для рисования, и больше ничего.

Я раскрываю сумку. Он поворачивается ко мне спиной.

Я кладу сумку на пол и снова начинаю рисовать, Тело на кресте при всей своей объемности до того худое, Худее, чем кажется, пока не начнешь его рисовать.

– Я вас предупреждаю. Уберите с пола сумку.

– Я специально пришел, чтобы нарисовать эту картину, – сегодня ведь Страстная пятница.

– Это запрещено.

Я продолжаю рисовать.

– А ну, прекратите, – говорит охранник, – а то я старшего вызову.

Я поднимаю рисунок так, чтобы ему было видно.

Ему за сорок, Плотный. Маленькие глаза, Или глаза, которые делаются маленькими, когда он выставляет голову вперед.

– Еще десять минут, – говорю я, – и я закончу.