Блондин на коротком поводке

Год назад на меня нашло временное помрачение, и я взялась вышивать. Отчего-то захотелось вдруг сидеть дома, слушать классическую музыку и неспешно орудовать иголкой. Скорее всего, это была вирусная болезнь, вроде гонконгского гриппа, и она так же быстро прошла. Дома я долго не усидела, навалились разные неотложные дела, и вышивание пришлось забросить. Я успела вышить только три платочка — себе, Дашке и еще Шурику. Один раз я принесла рукоделие в компанию, чтобы выглядеть как дама из высшего общества в девятнадцатом веке — кажется, у Льва Толстого описано такое увлекательное времяпрепровождение. Ребята откровенно хохотали, только Шурик пришел в неописуемый восторг и вырвал у меня обещание вышить ему платочек. Из вредности я не стала делать монограмму, а вышила большую красивую букву Ш.

И вот мой собственный платочек держала в руке Дашка.

И смотрела на меня с горестным недоумением.

— Катя, — проговорила она наконец, когда молчание стало просто невыносимым, — Катя, зачем?

Это прозвучало удивительно жалко и как-то по-детски — будто она укоряла меня за то, что я сломала ее любимую игрушку.

Хотя Филипп не был ее любимой игрушкой. Он вообще был не ее игрушкой. И не моей.

Я посмотрела на нее в совершенном изумлении.

— Ты что, всерьез?

Она переводила растерянный взгляд с меня на мертвого Филиппа и снова на меня и молчала. Наконец она тихо сказала:

— А что, интересно, я должна думать? Кроме тебя, никто сюда не заходил, да и сама посуди — кому из моих он нужен? Деду, что ли? Потом, я заметила, что он как-то странно на тебя смотрел…

Ну надо же! Вроде она была в полной отключке, а тем не менее заметила загадочные Филькины взгляды!

— Но я не понимаю… — повторила она растерянно, — не понимаю, Катя, зачем?

Все это начало меня злить — рыдания Виктории Федоровны, крики Дашкиного отца, сама Дашка — пришибленная, но старающаяся держать себя в руках, непонятно для чего припершийся к ним в дом Филипп, да теперь еще неизвестно как оказавшийся в его мертвой руке мой вышитый платочек…

— Ну, если уж ты готова обвинить меня в убийстве… — зло сказала я. — Что делать — вызывай милицию!

— Никакой милиции! — раздался у нас за спиной решительный хрипловатый голос. — Вы с ума сошли — милицию!

Я вздрогнула и обернулась. Рядом с нами стоял Дашкин отец Леонид Ильич и мрачно смотрел на мертвого Филиппа.

— Вы представляете, что будет со всеми нами… со мной… если сейчас всплывет убийство? Еще и убийство? Мало нам сегодняшней истории с кражей… эти два случая обязательно свяжут, и все! Нам конец!

— А что же делать… с ним? — Дашка кивнула на труп.

Выглядела она довольно спокойно, очевидно, после всего, что с ней произошло утром, ее уже ничто не могло поразить.

— Подожди, — Леонид Ильич насупился, — а Захаров на что?

Как и его знаменитый тезка, Леонид Ильич Гусаров главным инструментом своей политики считал телефон.

Он при нас набрал номер и велел, не здороваясь, голосом, полным начальственного хамства:

— Захарова мне!

Видимо, секретарша на другом конце провода посмела спросить, кто он такой, потому что Дашкин отец побагровел и рявкнул:

— Леонид Ильич Гусаров, вот кто!

После небольшой паузы он понизил голос и произнес требовательно, но вежливо и негромко:

— Алексей, приезжай ко мне. Да, прямо сейчас. Сам понимаешь — не было бы важно, не стал бы звонить.

Он бросил трубку и уставился на меня, опустив кустистые брови, делавшие его еще больше похожим на покойного генсека, и, снова наливаясь краской, с угрозой сказал:

— Ох, Екатерина, смотри у меня, если что!

Я хотела переспросить — «если — что?», но не смогла справиться со своим голосом. Спазм перехватил мне горло, и я не могла издать ни звука. Мертвый Филипп притягивал мой взгляд, как магнит, и мешал думать. Из-за него в голове варилась какая-то густая каша, в которой нет-нет да всплывали обрывки мыслей. Например — кто действительно мог убить Филиппа, если никто, кроме нас с ним, не входил в зимний сад? Я? Но я его не убивала!

Хотя, похоже, все, кроме меня, так не думают.

Леонид Ильич надул щеки, резко развернулся и удалился строевым шагом, должно быть, отправился инспектировать состояние здоровья своей жены.

Я подняла глаза на Дашку и снова поразилась тому, как она умудряется оставаться красивой в любой ситуации.

Ей шло все — и темные пятна нервного румянца на высоких смуглых скулах, и растерянность в огромных синих глазах, и закушенная мелкими белыми зубами нижняя губа…

Она смотрела на меня с изумленным недоверием и наконец спросила:

— Катя, если ты что-то знаешь обо всем этом… ведь ты мне скажешь?

И вдруг в ее взгляде удивление сменилось злостью и презрением:

— Неужели ты все это задумала, из… из зависти?

Видимо, в моих глазах Дашка увидела такой ужас, что тут же бросилась ко мне, схватила за руки и забормотала больным измученным голосом:

— Прости, прости, Катюша, я не хотела тебя обидеть, не хотела, пожалуйста, прости…

Я вырвала у нее руки, отстранилась и пробормотала:

— Но откуда у него мой платок?

— Да, откуда у него твой платок? — как эхо, повторила за мной Дашка и снова уставилась на меня с прежним недоверием.