Блондин на коротком поводке

Понемногу она успокаивалась в его руках, тело ее перестало быть напряженным, как струна, она обняла его за шею. Он провел губами по ее щеке, мокрой от слез, потрогал нежный подбородок, нашел ее губы… и во время поцелуя вдруг понял, что не имеет права пользоваться ее слабостью, что Катя сейчас согласна на все, а утром не простит ему никогда. Усилием воли он попытался отстраниться, но она резко прижала его голову к своей груди. Последнее, что он слышал, был звон стакана с чаем, упавшего на пол.

Давно я не засыпала так спокойно. Все заботы и страхи отодвинулись, ушли за горизонт, как тяжелые осенние облака. Веки сомкнулись, и перед моим внутренним взором открылся росистый весенний луг, покрытый бесчисленными цветами. Я бежала по этому лугу босиком, все быстрее и быстрее, и вдруг взлетела. Зеленая, покрытая цветами земля уплывала все дальше и дальше, а ко мне приближалось солнце, теплый, золотой диск. Все ближе и ближе я подлетала к нему, яркий свет слепил меня, бил мне прямо в лицо… и наконец я проснулась.

Свет электрического фонаря бил мне прямо в лицо. В первый момент он ослепил меня, и, только когда этот луч отвели от моего лица, я смогла что-то разглядеть.

Надо мной стоял человек в белом халате и марлевой маске, в руке у него был пистолет с навинченным на ствол глушителем.

Я открыла рот, чтобы закричать, но чьи-то ловкие руки в тонких резиновых перчатках заклеили мои губы полоской скотча.

Скосив глаза, я увидела, что рядом со мной барахтается связанный Шурик.

— Тихо! — вполголоса сказал человек с пистолетом. — Будете кричать или сопротивляться — прострелю колени.

Перспектива провести всю оставшуюся жизнь на костылях меня не вдохновила, и я затихла, с ужасом осматриваясь. Хотя сколько той жизни мне осталось — известно только богу.

Кроме страха, вызванного внезапным пробуждением, мечущимися вокруг лучами света, незнакомыми людьми, буквально излучающими ненависть и угрозу, меня мучила неизвестность.

В комнате не был зажжен верхний свет, только несколько ручных электрических фонариков освещали происходящее. В их мечущемся, нервном свете я разглядела еще несколько человек в таких же белых халатах и масках, торопливо обыскивающих помещение.

— Ничего, — вполголоса сказал еще один, войдя из коридора.

— Здесь тоже ничего, — отозвался другой, — надо везти их на базу, к Ибрагиму, раскалывать.

Сильные руки подхватили меня, завернули в одеяло, бросили на носилки. Сверху прикрыли простыней, оставив снаружи одни глаза. Рядом на такие же носилки бросили Шурика. Дюжие «санитары» подхватили нас и вынесли из квартиры. Мне невольно вспомнился какой-то доисторический газетный заголовок — «Убийцы в белых халатах». Если бы кто-то сейчас увидел нас, то подумал бы, что санитары несут в «Скорую» пострадавших в бытовой драке или тяжелобольных… Но нам никто не попался навстречу.

На улице перед входом стоял фургон «Скорой помощи». Открыв заднюю дверь, «санитары» втолкнули туда носилки и сели по сторонам.

В их выправке, в той слаженности и быстроте, с которой они действовали, было что-то военное. И сейчас они сидели на жестких скамейках по стенкам салона с безразличием и выдержкой, с какими десантники сидят в самолете, дожидаясь, когда их сбросят на вражескую территорию.

Водитель включил сирену, и «Скорая», уныло завывая, помчалась по пустынным ночным улицам.

Мы ехали около получаса, хотя вряд ли я могла точно определить время в своем беспомощном положении — связанная, с заклеенным скотчем ртом, до самых глаз закрытая простыней, распластанная на неудобных жестких носилках…

Наконец машина остановилась.

«Санитары» с военной выправкой вскочили, подхватили носилки и вынесли нас наружу. Я успела разглядеть мрачное трехэтажное здание красного кирпича, пустой унылый двор, окруженный кирпичной стеной, закрывшиеся за нашей машиной железные ворота.

Нас втащили в дом, пронесли по ярко освещенному люминесцентными лампами коридору, затем «санитары» спустились, гремя ботинками по железным ступеням лестницы, в подвальный этаж. Еще один такой же унылый коридор, железные двери по сторонам. Возле одной из них мои носилки поставили на пол, Шурика понесли дальше. Дверь открыли, лязгнув замком, меня внесли внутрь. Санитары вышли, только один из них остался со мной. Он присел на корточки, сбросил с меня простыню, перерезал коротким ножом веревки на моих запястьях и лодыжках, отодрал скотч от лица. При этом я чуть не вскрикнула от острой боли.

— Вот одежда. — Он указал рукой на брошенный в угол узелок с моими вещами. — Вот вода, — жест в сторону раковины, в которую уныло падали капли из плохо закрученного крана, — вот… — еще один жест в сторону унитаза.

Этот унитаз, торчащий чуть не посреди комнаты, подействовал на меня как-то особенно угнетающе.

Парень встал, подхватил носилки и вышел в коридор, с громким лязгом заперев за собой дверь.

Я осталась одна.

Я мысленно называла то помещение, в котором меня заперли, «комнатой», обманывая себя, не признаваясь себе в очевидном — это камера, застенок, и я отсюда скорее всего не выйду.