Так я провожу всю вторую половину лета и начало осени. Кончается сезон фестивалей. Все сезоны когда-нибудь заканчиваются. Теперь я в Брайтоне. Это город на юге Англии, прямо на берегу Ла Манша. В Англии Ла Манш называется Английским каналом. Здесь мои романсы записывают для сайта фольклорной музыки Восточной Европы. В Брайтоне я проведу около трёх недель. Мои друзья уехали по делам, и я «сторожу» их квартиру и кормлю кошку.
Квартирка в хорошем районе, со своим садиком, на одной из улиц, ведущих к Английскому каналу. В основном я в одиночестве брожу по набережной. Хотя случается и гиг. На этом гиге я пою на фоне экрана с импрессионистским видео.
По возвращении в Лондон проживаю в лофте заброшенной телестудии в районе Хакни, рядом с легендарной церковью Боу. Отсюда можно слышать её пророческие колокола.
В самом центре Хакни вот уже более ста лет одна и та же семья держит ресторан, в котором продаётся угорь в желе. Это знаменитое фольклорное блюдо Хакни когда-то было особенно доступным для широких масс простых лондонцев. В наши дни угорь уже приходит не из Темзы, а с голландских ферм. Но финансово угорь до сих пор довольно доступен. Я люблю сюда захаживать.
Деньги! Опять деньги. Никуда без денег. Они заканчиваются. Опять неожиданно, как всегда.
Как и советуют мне мои хиппи на колёсах, чтобы поправить своё финансовое состояние, я иду на «штырку» (уличное выступление со шляпой). Вспоминаю студенческую молодость. Тогда мы ходили по электричкам с однокурсником. Он играл на гитаре, а я пела. Люди отзывались с удовольствием. Мы были молоды, наивны и милы. Люди давали деньги, конфеты, бананы, а однажды положили в шляпу бутылку водки. Вот студенческая братия порадовалась! Пили тогда литрами, а наутро сдавали экзамены. Эх, времена!
В новом сквоте я вдруг начинаю писать песни. Вскоре их наберётся на целый альбом. Смысл моих песен, вкратце: цена свободы – одиночество, приз за одиночество – свобода.
Первый раз я пою «своё» в полуподпольном клубе на Кэйбл стрит, а потом в маленьком музыкальном буфетике на Бетнал Грин.
Моё положение в новом сквоте шаткое. Мне намекают, что в скором времени надо съезжать. Кто-то из прежних жильцов вскоре возвращается, да и лендлорд не хочет здесь новых людей (landlord – квартиросдатчик). Все здесь побаиваются лендлорда и понижают голос, упоминая о нём. К сожалению, я ещё не нашла другого места. Это особенно тяжело с такими ограниченными финансовыми возможностями. Теперь это моя головная боль.
Через несколько дней во дворе сквота останавливается дорогая машина, и из неё выходит невысокий, юркий мужчина, очень неброско и просто одетый. Он окружён огромными молчаливыми парнищами в деловых костюмах. Парнищи с огромным уважением открывают перед ним двери и ловят его приказы с полувзгляда. Классика жанра. Вслед за этим я слышу русскую речь. Наш лендлорд – русский!
Каким образом русский лендлорд курирует это странное место и кто он? Неизвестно. Прошлое начальника темно. Он бывший наёмный солдат, провёл много лет в горячих точках планеты и в России в живых не числится…
– Здравствуйте.
– Что?! Русская?! Что здесь делаешь?! Откуда взялась?!
Голос босса гремит, он почему-то изумлён. Я спешу заверить его, что съеду ещё до того, как постоянные жильцы вернутся с каникул. Тогда босс приходит в бешенство и заявляет, что скорее он выгонит отсюда всех остальных, но меня оставит. Кирпичные выражения лиц его стражи подтверждают, что босс не шутит.
Оказывается, босс – рьяный русофил и меценат. «Хоть здесь и сарай, он очень рад, что смог пригодиться русской девушке», и в случае любых затруднений я могу обращаться.
В Англии он нашёл новую жизнь, женился, и сейчас у него годовалая дочь. Он очень счастлив, что его жена, хоть и не русская, но всё же славянка. Рассказывает, что давал объявление в лондонскую газету под заголовком: «Помогу русским». Говорит, позвонила только одна-единственная англичанка, желающая сдать на поруки восьмидесятилетнюю мать своего покойного русского мужа…