Блошиный рынок

— Ничего, бывает! — благодушно заметила буфетчица и было не очень понятно, к чему относятся ее слова — к тому ли, что Таратута едет в Москву, или к тому, что он икает.

— Ты смотри, только не усни! — шепнула Алла.

Она прижималась к Таратуте плечом, и от нее пахло луком и польскими духами "Быть может..."

Повар Игнатий Игнатьевич ловко, не пролив ни единой капли, открыл шампанское и первому, как хозяину стола, налил бокал Таратуте.

Прибежала Лизка с закуской — селедкой на тарелочках и винегретом в суповой кастрюле — захлопала в ладоши, закричала:

— За молодых, за молодых!

А поезд сошел с рельс и шпарил теперь прямо по полю, по мокрой ночной траве, через речку — по узкому деревянному мостику — прорезал наискосок березовую рощу и закружился на одном месте.

— Не засыпай! — сказала Алла.

— Я неза-сы-паю! — сказал засыпая Таратута.

...Он проснулся минут через пять, как ему показалось, но когда он с трудом разлепил глаза, он обнаружил, что лежит в своем купе, а за окном совершенно светло, солнечно.

Из радиодинамика доносилось какое-то шипенье и потрескиванье, как будто на гигантской кухне, на гигантской сковороде жарили гигантскую яичницу.

Потом шипенье и потрескиванье прекратились, и отвратительно бодрый голос сказал:

— Граждане пассажиры! Наш скорый поезд номер тридцать второй прибывает в столицу нашей родины орденоносный город-герой Москву.

В радиодинамике что-то щелкнуло — и сводный хор молодцев и девиц, счастливо избежавших тягот военной службы и ужасов честного труда, грянул во всю дурацкую мочь:

— Москва моя, страна моя.

Ты самая любимая!

Конец первой части.

Бад-Хайльбрун, Мюнхен, Париж.

1976-1977 гг.