Блудницы и диктаторы Габриеля Гарсия Маркеса. Неофициальная биография писателя

«Фидель Кастро был чрезмерно великодушен, заявив, что „всё творчество Хемингуэя представляет собой защиту прав и достоинства человека“. <…>На Кубе он жил, как некий англичанин, изгнанный из колонии, выражая симпатии кубинскому народу, но глядя на него сверху, с холма „Аа Вихии“. Он писал свои книги по-английски и издавал в самых крупных в мире издательских домах. Он был богатым путешественником, он стрелял львов, носорогов, самых дорогих зверей, останавливался исключительно в „люксах“ самых роскошных отелей мира, пил самое дорогое шампанское и заедал его чёрной белужьей икрой, которую брал ложкой. <…> Я смотрел на Хемингуэя с завистью и бешенством. Завидовал, потому что был свидетелем его многочисленных прихотей, видел, что он имел возможность удовлетворять их… А испытывал бешенство я от сознания того, что мы в те годы были обречены на бедность, ограничения, отсутствие свободы, постоянно подвергались надругательствам. <…> Ни один боливийский, например, писатель никогда не удосуживался чести посещения легендарной Марлен Дитрих в „люксе“ шикарного отеля Нью-Йорка „Шерри-Несерлэнд“! В лучшем случае боливийский писатель имел возможность заниматься онанизмом перед её шикарной фотографией с обнажёнными ножками, застрахованными на миллион долларов!»

Уругвайский поэт Бенедетти в интервью мне сказал, что Куба и вся Латинская Америка ещё недооценили той великой роли, которую сыграл Эрнест Хемингуэй.

В ночь со 2 на 3 июля Маркес сел писать нечто вроде некролога. Но ком подступал к горлу. Не верилось. Жизнь без Хемингуэя стала казаться менее настоящей. Листал потрёпанный январский журнал «Look» за 1954 год с очерком и фоторепортажем об охоте в Африке — этот очерк лёг в основу повести «Лев миссис Мэри» с пронзительным финалом, который Маркес, несколько раз прочтя, выучил наизусть: «В Африке всегда пребываешь в состоянии счастливой беззаботной грусти… У меня была воистину восхитительная бабушка с лицом ангела, если только ангелы могут быть похожи на орлов, и однажды, проведя шесть дней у моей постели после того, как я, боксируя под чужим именем, получил сотрясение мозга (в ту пору никто не хотел платить денег, чтобы посмотреть, как дерётся мальчишка по фамилии Хемингуэй), она, написав мне объяснительную записку за пропуск занятий в школе, сказала: Эрни, обещай мне делать только то, чего тебе действительно хочется. Всегда поступай так. Я уже старая женщина, и я всегда старалась быть хорошей женой твоему деду, а ты сам знаешь, каким он подчас бывает. Но я хочу, чтобы ты запомнил, Эрни. Ты запомнишь, Эрни?

— Да, бабушка, я могу запомнить всё, кроме шести раундов.

— Не в них дело, — сказала она. — Запомни-ка лучше вот что. Единственное, о чём я жалею, так это о том, чего я не сделала.

— Спасибо большое, бабушка. Я постараюсь запомнить».

Маркес вспоминал, как в начале 1957 года увидел в Париже седобородого Хемингуэя — с женой Мэри он шёл по бульвару Сен-Мишель к Люксембургскому саду. На нём были потёртые джинсы, куртка, бейсболка. Маркес хотел броситься к кумиру, но лишь крикнул через улицу: «Маэстро!» Хемингуэй поднял руку и «каким-то дурашливым мальчишеским голосом крикнул в ответ»: «Adios, amigo!» (Прощай, дружище!)

Дописать сумел лишь через неделю. Мутис передал некролог под названием «Человек умер естественной смертью» своему другу, мексиканскому писателю Фернандо Бенитесу — главному редактору литературного приложения к газете «Новедадес». Это эссе-некролог стало своеобразной визитной карточкой Маркеса в Мексике:

«На этот раз, похоже, правда: Эрнест Хемингуэй умер. Сообщение это взволновало многих в самых отдалённых и удалённых друг от друга уголках мира: этих его официантов, этих его проводников на сафари и подмастерьев тореро, этих его таксистов, нескольких боксёров, которым перестала улыбаться удача, да ещё пару вышедших на пенсию наёмных убийц. <…> Его судьба в определенном смысле была судьбой его героев, которые проживали мгновение в любой точке Земли, но оставались в вечности благодаря верности тех, кто их любил. Пожалуй, это и есть наиболее точное определение величины Хемингуэя. И, возможно, это определяет не конец, а лишь начало жизни в мировой литературе. Он — естественный образец великолепного человеческого экземпляра, настоящего и невероятно честного труженика, который, пожалуй, заслуживает большего, нежели места в высших сферах мировой славы».

…Гарсия Маркес сожалел о том, что жизнь развела его с Хемингуэем, хотя несравненная Гавана могла бы свести — несмотря ни на что; сам виноват, не проявил настойчивости, которой учил дед-полковник. И ещё, будучи уже тридцатитрёхлетним, «в возрасте Христа», вновь сменив место жительства, без денег, с женой и ребёнком, он думал о том, что и «местом в высших сферах мировой славы», пожалуй бы, удовлетворился.

59