BLUE VALENTINE

— Ты уверен?

— Уверен…

— Тогда возьми меня за руку.

Он взял ее за руку, будто они шли по темному лесу, и заодно стал гладить по волосам, словно расстроившегося ребенка.

Волосы у нее были удивительной густоты и тяжести, можно кисти плести. Довольно много седых. Странно, он лежал и ничего не чувствовал. Ветер страсти не проходил через него, дыхание не перехватывало. Она немного успокоилась.

— Ты знаешь, что это такое, почему это так? — спросила она, глядя куда-то широко раскрытыми глазами.

Он стал объяснять эффект LSD по Хаксли: недостаточный приток кислорода в мозг вызывает галлюцинации, и что, с точки зрения некоторых врачей, у шизофреника вырабатывается в организме вещество, сходное с кислотой, и еще, что по некоторым теориям крещение в воде изначально практиковалось для провоцирования галлюцинаций в условиях кислородного голода…

Кайфа ни в одном глазу. На него сейчас вообще почти ничего не действовало: ни беда, ни женщина, ни LSD.

Его давно интересовало, как она поведет себя под кислотой. Стала проще и доступнее. Веселилась:

— Болит живот, а так я была бы счастлива.

Еще болело сердце, проблемы с дыханием…

— Нам бы кефир пить, а не наркотиками баловаться, — подытожил Захар.

Потом пили чай на кухне. Говорили о эволюции Гребенщикова и есаула Бичевской в сторону православия. Ей это, скорее, нравилось. Ему — нет.

— Муза искусства — тоже богиня, — сказал он, — и не терпит иных богов рядом с собой. Она мстит за измену. Поэтому так интересен ранний БГ и неинтересен поздний. Исписавшись, исчерпав пафос юности — он теперь увлекся православием. Но православие слишком большая вещь, чтобы быть средством. Оно может быть лишь целью. Целью жизни, состояния особой удовлетворенности и веселья, которому не нужно творчество.

Он замолчал. Она смотрела на него и вдруг спросила:

— Что, нежности кончились?

— Нежности?

— А, испугался, сразу в кусты? Ты со всеми девушками так поступаешь?

(Его слава ловеласа, оказывается, широко известна.)

— Я не испугался. Я ничего не боюсь.

Она молчала и смотрела на Захара.

— Знаешь, в последнее время я придумал для себя концепцию очень хорошего солдата, как из какого-то американского фильма…

— Что это значит?

— Значит, что я человек, который не имеет своих желаний, но делает то, что нужно. Нужно в каждой конкретной ситуации. И перестает делать, когда не нужно.

— Понятно. А теперь — не нужно?

— Да. Разве нет?

Он испугался, что обидел ее.

— У меня убиты все чувства… — извинился он.

— Я тебя понимаю… Мне тоже тяжело. Я даже не могу исповедоваться в храме. Впрочем, тебе, наверное, этого не понять.

— Почему это?

— Ты же не христианин.

— Ты заглядывала ко мне в метрику?

— Нет, я так думала. Ну, тем лучше. Приятно быть в компании единоверца…

Потом они рассматривали фотографии их героической молодости.

— Вот он… — произнесла Даша издевательски и протянула фотографию Артура. Он в своей любимой скучающей манере презрительно смотрит на мир. Еще волосат, лет десять назад.

— Хоро-ош! — засмеялся Захар.

— Вот на кого обрекла нас судьба, — продолжила она с невеселым смехом.

— Ты все еще его любишь?

— Не знаю. Но я бы не хотела делать ему вреда.

— Я понимаю. Я тоже…

— Я надеюсь на это.

Они произносили эти риторические клятвы, которые мог бы опрокинуть первый порыв страсти. Но его не было.

Вместо страсти между ними шла странная игра-поединок. Ее взгляды, недомолвки, непонятные слова. То, что она многое ему позволила (“многое” — это малое. Впрочем, в этом не было нужды.). Может быть, так она ставила эксперимент. Или мстила. Сильный игрок. В чем-то она его переиграла. В чем-то — он ее. Пресловутые игры господства: они хотели владеть друг другом, не испытывая вины, не совершая предосудительных демаршей. Не произнося однозначных слов, не прибегая к действиям. Каждый из них уже обжегся на чужих или своих действиях. И при этом ждал поступка от другого. Или неверного хода.

— Я иду спать, — наконец сказала она.

— Хорошо, тогда я поеду.

— Я хотела бы, чтобы ты остался…

Это не было приглашением в постель. Постель ему была постелена отдельно.

…Ночью, пока Даша спала, он говорил с Оксаной по телефону. Предупредил о своем невозвращении (она не ревновала, знала его…). Заодно узнал, что, оказывается, пока он ставил автоматы — чтобы у нее была горячая вода — она пыталась в стопятидесятый раз покончить с собой (потом он нашел шприц и синяк на руке). Рассказала для того, чтобы Захар знал, что не он один страдает. Для нее нет выхода: уйдет ли она к “нему” — будет страдать за Захара, уйдет ли Захар — опять. Переломается ли и останется с Захаром — не простит себе, что “изменила” ему.

Он лежал в дашиной постели в той самой комнате, что “как из дворца Снежной Королевы” — и думал: в чем его сила? В том, что он намертво сел на крошечный клочок земли, размером даже не с квартиру, а с кухню, где делал ремонт, и закрепился на якорь. С которого его можно вытолкнуть только в умереть. Поэтому лежал спокойно: он уже привык спать в чужих домах. Привык справляться с мощными эмоциональными нагрузками.