Блуждающая звезда

И повисала тишина, плотная, как ожидание. Вот и все. Эстер хотела наполненности, чтобы не оставалось места для пустот памяти. Она переписала стихи Хаима Нахмана Бялика в черную тетрадь, ту самую, в которой написала свое имя Неджма на пути изгнания. Она читала:

Брат, брат,
Пожалей черноту этих глаз, что ты видишь внизу под нами;
Как измучены мы сейчас, как болеем болью твоею сами.
Нет, не на дорогах свободы обрел я сияющий свет,
Не от отца моего получил в наследство —
В плоти моей сам я прогрыз для него просвет
И в сердце высек луч его, в моем сердце[14]

.

Детский дом стоял в центре кибуца. Залы столовой служили и школьными классами. Там были парты и стулья на детский рост, но стены голые, выкрашенные в тот же масляно-белый цвет.

Это было сильнее ее. Не в силах больше оставаться под резервуаром, наедине с журчанием воды и слепящим светом с улицы, Нора бродила в высокой траве, что росла вокруг. Она искала змей. Ее лицо белело, точно маска, над черным платьем. Она не узнавала Эстер, встречая. Нору засосало в глубины памяти. Она была в Ливорно, и люди в форме уводили ее сестренку Веру. Она металась, как безумная, выкрикивая ее имя: «Вера, Вера, я хочу видеть Веру, сейчас же!» Бежала к детскому дому, врывалась в класс, и учитель застывал у черной доски, не закончив фразу на иврите. Нора падала на колени перед маленькой девочкой, прижимала ее к себе, душила поцелуями, что-то говорила ей по-итальянски, пока испуганная малышка не разражалась громким плачем. Только тогда Нора вдруг понимала, где находится, и, пряча лицо от стыда, извинялась на французском и итальянском — других языков она не знала. Эстер брала Нору под руку и уводила в ее комнату, укладывала в постель, ласково, как сестру. Садилась рядом с ней на кровать и молчала. Нора смотрела прямо перед собой, на белую, слишком белую стену, пока не проваливалась в сон.

* * *

Наступил праздник свечей, Ханука. Все его ждали. Первый праздник здесь, и казалось, все будет, все начнется вновь. Эстер помнила, это говорил ей отец — что придется все начинать сызнова. Опустошенная земля, руины, тюрьмы, проклятые поля, где погибали люди, — все омывал зимний свет, утренний холод, когда зажигали свечи в Хануку, и огонь был нов, как рождение. И еще Эстер помнила слова из Берешит о том, как на третий день зажглись звезды, помнила она и пламя свечей в церкви Фестионы.

Тогда Жак еще был с ней. Ему предстояло уехать сразу после праздников. Но Эстер не хотела об этом слышать. Начался сбор урожая грейпфрутов. Жак и Эстер работали бок о бок, вся плантация шелестела от множества рук, собиравших спелые плоды. Утро было дивное. Солнце припекало, несмотря на холод. Под вечер они вернулись в комнату Норы. Долго лежали, прижавшись друг к другу, смешав дыхание. Потом Жак сказал просто: «Я уезжаю сегодня». Ее глаза наполнились слезами. Был первый день Хануки, когда зажгли первую свечу.

Ту ночь она не могла забыть. Столовая была полна людей, играла музыка, все пили вино. К Эстер подходили девушки, спрашивали ее по-английски: «Ты выходишь замуж, когда твоя свадьба?» Эстер была с Норой, впервые она опьянела. Они пили белое вино вдвоем из одной бутылки. Эстер танцевала, даже не помнила с кем. Она чувствовала большую, очень большую пустоту. Сама не зная почему. Ведь не в первый раз Жак уезжал на границу. Возможно, виной тому было солнце этого дня, которое обожгло их лица на плантации. Волосы и борода Жака блестели, как золото.

Нора смеялась, а потом вдруг ни с того ни с сего заплакала. Ее тошнило от выпитого вина и сигаретного дыма. Вместе с Элизабет Эстер вывела подругу на улицу, в ночь. Они поддерживали Нору вдвоем, пока ее рвало, а потом помогли ей дойти до комнаты. Нора не хотела оставаться одна. Ей было страшно. Она говорила об Италии, о Ливорно, о том, как увели ее сестренку Веру. Элизабет намочила полотенце и положила ей на лоб, чтобы хоть немного успокоить. Нора уснула, но Эстер не хотелось возвращаться на праздник.

Элизабет ушла спать. Сидя рядом с Норой на кровати, при свете ночника Эстер начала писать письмо. Она не знала толком, кому оно адресовано, возможно, Жаку или отцу. А может быть, она писала его Неджме, в той самой черной тетради, которую та достала из кармана курточки, запорошенной дорожной пылью, и где они написали на первой странице свои имена.

* * *